великодушных поступках тех же крестьян, подававших помощь умиравшим от ран, изнеможения и голода. Как в Бородинскую битву видели Георгия Победоносца на белом коне, ободрявшего православных воинов, и поистине чудное мужество и самоотвержение этих воинов, оспаривавших друг у друга смерть за веру и Родину, могли вызвать чудесное явление! Все эти рассказы сильно возбуждали мой патриотизм, и я уж с детства верил, что могущественнее России и мужественнее ее сынов не было в мире народа, в чем убежден и теперь; исключаю из народа офранцузившихся и онемечившихся русских.
Пробыв несколько времени в Москве, мы поехали в имение князя, село Полуектово, разоренное войною. Здесь князь занялся облегчением своих пострадавших крестьян и исправлением их жилищ. При нашествии французов семьи удалились в леса, откуда возвратились на свои пепелища. Князь приказал выдать им бесплатно лес, провиант и семена на посев. Мы поселились в доме, занимаемом управляющим, потому что большой господский дом был разорен. В нем стоял какой-то маршал, а может быть, сам Наполеон, как рассказывали тогда. Все тогда бежало, и некому было разузнавать, кто занимал дом, а знали, что тут стоял один из высших начальников. Тут мы пробыли всю осень до зимы. А чтобы доставить какое- нибудь развлечение молодой княгине, князь пригласил в Полуектово известного исторического шута Ивана Савельича, который перед занятием Москвы развозил по домам патриотические афишки по поручению графа Ростопчина. В Москве его все знали. Он разъезжал в маленькой коляске с шутовскою сбруей, в шутовском французском кафтане, провожаемый толпою мальчишек. Он был маленького роста, плотный, совершенно лысый; походка его была очень странная, как будто он подкрадывался к чему-нибудь, вся фигура его была вполне шутовская. Он и в Полуектово явился в своем шитом французском кафтане, с вышитою ермолкою на лысой голове. С каким страхом я посматривал на него, когда он крадущимся шагом вошел в гостиную, где я учился у стола и писал урок, заданный мне сестрою, которая сидела возле меня; и когда он вздумал подойти к столу и положил мне на голову руку, я так испугался, что забился в самую глубь дивана. Он знал много французских слов и в искаженном виде перемешивал их с русскими всегда шутовски и остро; тершись в большом свете, он понимал французский разговор, был умен и остер в своих шутках. Он очень не любил, если кто-нибудь относился с презрением к шутовству. Так что когда он однажды услышал, что кто-то сказал: 'Только в Москве еще водятся шуты, а уже в Петербурге их нет', то он заметил, довольно дерзко, в защиту Москвы и шутов: 'Почему в Петербурге нет шутов? Потому что как только появится шут, то его сейчас же посадят…' Страх мой, впрочем, продолжался недолго, и так как я был страшным шалуном, то скоро сам стал подшучивать над ним так, что иногда шут сердился и без всякого шутовства грозил пожаловаться на меня князю.
Возле дома была вековая тенистая роща, где мы с княгиней и сестрой гуляли каждый день. Огромные деревья этой рощи служили постоянным жилищем бесчисленному множеству грачей, оглашавших воздух своим неумолкаемым карканьем. Роща эта тянулась вдоль оврага, служившего руслом небольшому ручью, впадавшему в реку Руза. До реки был довольно крутой спуск на дно оврага со стороны рощи.
Когда наступили морозы, спуск этот поливали для нашего катанья в санках, что мы делали каждый день, гуляя с княгиней и сестрой в роще. В катанье участвовали я, сестра, горничные девушки и мальчики. Иван Савельич, в своей волчьей шубе, всегда первый садился в санки и, конечно, со всевозможными шуточными движениями; но только что он готовился спускаться, как я переворачивал санки задом наперед, и он, вывалившись из них, скатывался в одной своей шубе, что, конечно, не входило в план его шутовства. Раздраженный, он поднимался с санками на гору, грозя мне мщением. Однажды, однако ж, я своими шалостями чуть было не погубил его. Он всегда сопровождал нас на гуляньях с княгиней и сестрой, и я всегда надоедал ему своими шалостями, а когда в этот раз он погнался за мною, я, спасаясь, вбежал на замерший пруд. Тогда лед еще не был довольно крепок; меня он сдержал, но когда шут, погнавшись за мною, добежал до середины, вдруг лед под ним обрушился, и он провалился. К счастью, глубина пруда была ему по пояс, и он, проламывая руками лед, мог выйти на берег с помощью лакея. Эта холодная ванна, конечно, сделала шута самым серьезным человеком. Он бросился бежать домой, чтобы скорее осушиться. Княгиня так испугалась, что вскрикнула, а испуг для нее был очень вреден, так как она в то время была беременна. Она очень рассердилась на меня — и было за что, сестра также, и я получил хорошую головомойку. Более всего меня печалило то, что княгиня этот вечер не говорила со мной ни слова; но так как все кончилось благополучно, то князь принял эту шалость снисходительно и только посмеялся.
По вечерам мы часто играли в жмурки. В игре обыкновенно участвовали князь, сестра моя, Иван Савельич, я и две горничные девушки; княгиня же сидела в стороне и, глядя на нас, от души смеялась. Когда случалось с завязанными глазами подходить к ней, то она всегда подавала свою руку, и жмурка удалялась. Игры были превеселые, и шут выделывал при этом всевозможные фарсы, а когда принужден был сильно нагибаться под руками ловящих, то это крайнее напряжение выражалось иногда не совсем скромно, может быть, невольно, а может быть, и по праву шутовства.
Часто также князь садился играть с Иваном Савельичем в дурачки и по окончании игры клал ему под ермолку несколько беленьких бумажек в 25 рублей ассигнациями, так что шутовство было ему довольно выгодно.
Князь часто уезжал в Рузу и всегда брал меня с собою, а для шутки однажды взял Савельича. У князя была тройка лихих донцов, и он всегда по реке все 12 верст скакал во весь дух. Тут выразилась уже нешуточная трусость шута, и в самых комических движениях, что очень забавляло меня и князя.
Бывал у нас рузский исправник по фамилии Белов, славный, веселый человек, который часто бывал у нас, изредка приезжали и другие гости из соседей или городских чиновников. В Рузе мы всегда останавливались в доме исправника. Город Руза, также как и другие города на пути следования неприятельской армии, представлял печальный вид разрушенных обгорелых зданий.
Уже наступила полная зима и очень холодная; говорили, что птицы замерзали на лету! В Петербург мы приехали в январе. Остановились, где потом и жили, в собственном доме князя на углу Английской набережной и Крюкова канала. Помню, как меня, деревенщину, все поражало в этом доме: богатые ковры, зеркальные окна, огромные комнаты, дорогие и изящные вещи, между которыми помню большую малахитовую вазу, стоявшую посреди комнаты, похожую на купель, только много выше купели, художественной отделки. Помню, как начали приезжать к нам различные знатные лица, мужчины и дамы, александровские генерал-адъютанты и флигель-адъютанты, из которых некоторые были товарищами князя по военной службе. Княгиня обладала такою красотою, такою прелестью обращения и таким умом, что нельзя было не восхищаться ею всем посещавшим ее блистательным военным той рыцарской эпохи и не сделаться ее поклонниками.
Князь начал службу в Семеновском полку; делал молдавскую кампанию адъютантом Милорадовича. В этой кампании он едва не погиб, хотя и не в сражении. Проходя вечером куда-то по поручению начальства, он попал в колодезь и пробыл в нем несколько часов, упершись спиной в одну стену, а ногами в другую. Он долго кричал, но сначала никто не слышал, и он уже терял последние силы, как наконец по счастью шедшие мимо солдаты услыхали крик и вытащили его.
Перед этим походом князь влюбился в княжну Варвару Сергеевну Гагарину, воспитывавшуюся в Екатерининском институте, которую увидел в первый раз при выпуске. Как знатная сирота, она была под особенным попечением вдовствующей Императрицы Марии Феодоровны. По выходе из института она жила у своей тетки, графини Гурьевой. Отправляясь в поход, князь сделал поверенным своих чувств родственника и друга своего, князя Александра Николаевича Хованского, потом бывшего управляющим Государственным Банком, столь известного всей России по его подписи на государственных ассигнациях, который и поддерживал с ним переписку и уведомлял о предмете его любви. Он имел квартиру у князя в доме, внизу, и был членом семейства. Этот человек был замечателен своею глубокою религиозностью, своею благочестивою, вполне христианскою жизнью, и это — среди мира, среди его суеты и обольщений, которые не касались ни его сердца, ни ума. Он несколько раз в году говел и приобщался Святых Тайн и, можно сказать, был живым свидетельством того, что и среди мира можно быть человеком Божиим.
Когда князь, по возвращении из похода, сделал предложение княжне Гагариной, то она, не отказывая ему, однако ж, объявила, что за военного решилась не выходить. Что было делать? Князю не хотелось оставлять военной службы, которую он любил, тем более что в это время уже начиналась размолвка между Наполеоном и нашим Государем, хотя еще войны не ожидали; но любовь превозмогла: он вышел в отставку и женился.
Он был сделан при дворе камергером, исключительно занялся своими и жениными имениями (княгиня имела около 30000 душ) и в несколько лет прекрасно устроил свои дела, поправил свои
