разоренные войной имения, чем и показал свои экономические способности. Вскоре он был назначен шталмейстером. Ему одному была поручена вся хозяйственная часть, весьма запущенная, придворной конюшни; хотя обер-шталмейстером был Муханов, но это только номинально. Он действительно преобразовал эту часть. С него началась фабрикация превосходных придворных экипажей, преобразованы казенные конские заводы, все приведено в большой порядок, что и было оценено Государем, который все время благоволил к нему.
Из всех генералов, часто посещавших княгиню, мне, как дикарю, особенно нравился генерал Девашев, командир Лейб-гусарского полка, который был очень красив, имел щегольские черные усы и всегда воинственно гремел по каменной лестнице своею саблею, что заставило меня составить о его геройстве самое высокое понятие, хотя и не знаю, верно ли. Помню также датского посланника, графа Блома, в его красном мундире, весьма частого и короткого гостя в доме князя. Здесь часто бывал барон Шепинг, кажется, дежурный штаб-офицер Гвардейского штаба, который певал трио с княгиней и сестрой. Тут я видел Васильчикова, командира Гвардейского корпуса, начальника гвардейского штаба Бенкендорфа, Чернышева (над которым в обществе подшучивали за его любимую фразу: 'Je pris Cassel' ('Я взял Кассел' (фр.)), Милорадовича и многих тогда блестящих героев 1812 года. Часто бывал также Алексей Федорович Орлов, тогда полковник и флигель-адъютант, потом он командовал Конногвардейским полком.
Князь хотя жил открыто, но праздники и балы давал редко, так как княгиня не любила больших пышных собраний и сама очень редко, только по необходимости, ездила ко двору. При этом когда она, бывало, оканчивала свой туалет, всегда звала меня посмотреть на ее костюм и от души смеялась, видя мое восхищение.
За обедом у них всегда бывал кто-нибудь из высшего общества. Помню Каподистрию, Поццо ди Борго, Нессельроде, графа и графиню Гурьевых и многих других, занимавших тогда самые высокие государственные посты. Но самым частым посетителем дома был Дмитрий Михайлович Кологривов, один из самых близких друзей дома. Этот человек был в полном смысле душою общества. Приятный в высшей степени, всегда веселый, остроумно-шутливый, он часто до слез заставлял смеяться самого серьезного человека. В то же время, он был очень доброго сердца и, как говорили, делал много добра, скрывая его от глаз света. Он, помнится, был братом князя Александра Николаевича Голицына, так называемого Синодского, от одной матери и разных отцов. Где только был Дмитрий Михайлович, там уже непременно общество было в самом приятном настроении. Он очень любил тормошить моего меньшого брата. Дочь графа Гурьева, Елена Дмитриевна, двоюродная сестра княгини, очень часто бывала у княгини; она хорошо пела, и часто с сестрой и княгиней они пели дуэты и трио. Помню даже, что она принесла однажды и пела тогда еще новый романс: 'Привычка видеть ежедневно тебя, о друг души моей', бывший потом в большом ходу. Эта дочь графа Гурьева потом была замужем за Сверчковым, незначительным чиновником в Министерстве финансов, в которого влюбилась, конечно, по привычке видеть ежедневно. Впоследствии этот некогда незначительный чиновник был уже человеком важным. В 1840 году на Кавказе я встретился и познакомился с сыном Елены Дмитриевны, тогда юнкером Сверчковым, состоявшим при нашем командире Кабардинского полка, генерале Лабынцеве.
В Светлое Воскресение мы всегда у заутрени бывали в домовой церкви графа Гурьева, у которого и разговлялись. Меня при выездах к родным везде брали с собой, и к княгине Салтыковой, Екатерине Васильевне, сестре князя, и к брату его, Николаю Васильевичу, который был женат на княжне Голицыной. Брат же княгини, Сергей Сергеевич Гагарин, был женат на известной красавице Валеско.
Мать князя, Екатерина Федоровна Долгорукова, жила сперва отдельно, а потом у князя, когда князь купил дом на Гагаринской пристани. Дом был квадратный, один фасад выходил на набережную у Гагаринской пристани, две стороны были вдоль двора, а четвертая сторона выходила на улицу. В этом доме жила княгиня-мать. В этом незабвенном доме князя и княгини Варвары Сергеевны прошло наше отрочество; здесь же провели мы счастливые годы юности, когда уже были офицерами. Но это время еще впереди, а теперь возвращусь к тому времени, когда началось и продолжалось мое корпусное воспитание, а затем и брата моего, за которым нарочно ездил князь, через два года посещая свои имения.
До определения моего в корпус меня занимали громким и правильным чтением по-французски, по- немецки и по-русски. Обыкновенно занималась со мной сестра Екатерина Петровна, старшая в семействе нашем; занятия мои состояли в переводах с французского на русский и с немецкого. Часто и сама княгиня слушала и задавала вопросы.
В дом брали также родственника князя, Васеньку Хованского, учившегося в Горном корпусе. Помню, что нас часто заставляли бороться в гостиной; поощряемые князем и самым искренним смехом княгини и сестер, мы страшно горячились. Васенька Хованский был плотный мальчик, а брат очень жиденький, но очень задорный, я же первенствовал между ними, так как был уже опытным кадетом, а в 1817 году гардемарином. Помню, как однажды при таких эволюциях случилось, что Хованский в борьбе как-то схватил брата за фалды его полуфрачка и стал вертеть до того, что уронил его; тот вспыхнул и ударил прямо в лицо так, что подбил ему глаз. Конечно, его крепко побранили и заставили просить прощения, и они сейчас же помирились. Так как Васеньке надо было ехать куда-то вечером с родными, то я посоветовал взять сухой травы бодяги, которая сводит синяки, что было мне известно по Корпусу из многих опытов.
Я помещался с сестрами в одной из комнат, им отведенных, так как тогда же княгиня вызвала к ней и другую сестру, Е.П. Вставали мы обыкновенно поздно. Сестрам приносили по утрам кофе, а мне чай. Конечно, главным потребителем печения был я. После кофе мы занимались до 12 часов, когда сходились к завтраку, к которому выходила княгиня. Князь обыкновенно отправлялся в свою конюшенную контору. После завтрака княгиня и сестра садились за чтение или за музыку; в хорошее время гуляли по набережной; это относится к зимам, так как летом проводили время на дачах.
Глава IV. Морской корпус
Мое вступление волонтером в Морской корпус. — Жизнь у Авенариуса. — Зачисление в 3-ю роту. — Корпусная жизнь. — Преподаватели. — Игры и шалости. — Практические плаванья. — Обед у князя Долгорукова в честь Милорадовича. — Жизнь на даче. — Приготовление к выпуску. — Законоучитель иеромонах Иов. — Его влияние на нас и удаление его из Корпуса
Спустя несколько времени по приезде нашем в Петербург князь выбрал для моего воспитания Морской корпус, кажется, по совету адмирала Александра Семеновича Шишкова, довольно частого посетителя дома. Итак, в одно счастливое или несчастное утро князь посадил меня с собою в карету, и мы отправились в Морской корпус, к директору Корпуса, адмиралу Петру Кондратьевичу Карцеву. Так как комплект в Корпусе был полный, то положили отдать меня в Корпус волонтером, то есть жить пока в пансионе и посещать классы. Не знаю, по чьей рекомендации был выбран для этой цели корпусный учитель рисования, Карл Карлович Авенариус, который имел казенную квартиру во флигеле на лазаретном дворе, разделенную деревянного перегородкою с учителем русского языка, Федором Васильевичем Груздевым. Память о Карле Карловиче и его матери так дорога для меня, что я не могу не остановиться на них.
Когда меня привезли к ним, это было вечером, они оба очень обласкали меня, но их квартира и вся бедная обстановка произвели на меня тягостное впечатление. Квартира эта состояла из крошечной темной прихожей со старинными стенными часами, маленькой гостиной, где спал Карл Карлович на кожаном маленьком диване, а у другой стены была поставлена моя кровать, и еще маленькой комнаты, спальни матери его, Анны Федоровны. Возле прихожей была маленькая кухня, из которой дверь вела в спальню хозяйки. Вот и вся квартира. Повторяю, что после княжеских комнат, к которым я уже успел привыкнуть, эта квартира произвела тяжелое впечатление, тем более что я здесь должен был жить, разлучившись с сестрой и княгиней, к которой был привязан всею силою моего детского сердца. Когда меня оставили и карета уехала, сердце мое крепко стеснилось и грусть страшная овладела мной. Анна Федоровна подала мне чашку чаю; он был так несладок, что я насилу мог кончить чашку, а когда она хотела мне налить другую, то я едва не заплакал. Как бы то ни было, но я тут остался и не только скоро примирился со всем окружавшим меня,