— Назойливые мальчишки, — рассердилась она и вышла из беседки. Остановил ее громкий шепот Альта.
— Чарли, дай руку, — сказал он. — Дай руку и скажи: «Пусть у меня разорвется сердце, если я не отыщу море!».
Волнение брата передалось Чарли. Он крепко сжал руку Альта и обернулся к тетушке, словно приглашая ее в свидетели. Она смотрела на братьев радостно и чуточку испуганно.
— Пусть у меня разорвется сердце, если я не отыщу море! — торжественно повторил Чарли.
«Тот, кто живет на улице Жареных Уток…». Всю неделю близнецы выпытывали у служанки, что означают эти слова. Но тетушка будто воды в рот набрала.
Каждый вечер они заводили будильник на полночь, ровно в двенадцать вскакивали по звонку, долго прислушивались, но странный гул больше не повторялся.
Тогда решили хоть раз переночевать на улице Жареных Уток. О своей затее не сказали никому, следуя совету Отважного Шкипера: «Храни тайну даже от самого себя». Только Усану шепнули: «Не грусти, мы завтра вернемся». До краев наполнили его плошку молоком, оставили на кухне записку, чтобы тетушка и родители не волновались, и после обеда вышли из дому.
Наведываться на улицу Жареных Уток считалось неприличным. Слишком близко примыкали к ней кварталы звездочётов и синеглазых, то есть тех, кого считали людьми второсортными, как бомжей и нищих. Здесь не было ни одного куба с образцом, и вся улица дышала дерзким вызовом Сондарии с ее печальными пейзажами: реками, превращенными в сточные канавы, искусственной зеленью и тусклым солнцем, робко выглядывающим из-за небоскребов. Тут же естественным было все: и пища, и вода, и даже тополя были самыми настоящими – пух от них нежным снегом кружил в воздухе и мягко ложился на землю. А еще над улицей летали чайки, настоящие белые чайки, единственные в городе птицы. Они появлялись со стороны Пустыни и в той же стороне исчезали.
Неширокая, длиною метров в триста, улица Жареных Уток вряд ли привлекала бы к себе внимание, если бы не была единственным в городе уголком, где можно полакомиться настоящими колбасами, пирогами, орехами. Хотя многое из того, что здесь продавалось, было не по карману жителям именно этой улицы. Не в пакетах и блестящих тюбиках, не спрессованные и пастообразные, — нет, здесь продавались натуральные пахучие, естественной окраски котлеты и запеканки, фаршированная рыба и мясные рулеты. А мороженое! Оно и по вкусу отличалось от твердых брикетов с молочными заменителями. А каким было воздушным, ароматным, пышным!.
Запахи, что за удивительные запахи разносились повсюду! Прямо на тротуарах, в раскаленных жаровнях аппетитно скворчали цыплята, румянился в подсолнечном масле картофель. Здесь не было той удучающе сонной атмосферы, которой отличались другие улицы Сондарии. Загорелые женщины наперебой предлагали румяные хрустящие яблоки, полосатые арбузы, пунцовые помидоры и другие диковинки, рожденные не химическим синтезом фабрик, а землей и солнцем. И от их здоровой энергии все вокруг становилось веселым и радостным.
Пять лет назад на конкурсе Искусств большинство сондарийцев признало первенство за машинами, которые сочиняли музыку, писали картины, слагали поэмы. С тех пор только на улице Жареных Уток можно было встретить бородатого Поэта, кудрявого Художника и длинноногого Скрипача.
Поэт целыми днями бродил среди прохожих и собирал слова, аккуратно складывая их в карман своей поношенной куртки, расположенный слева, как раз напротив сердца.
Ему помогал Художник, острый глаз которого, схватывая многоцветье улицы, переносил его на холст. И у единственного на весь город старого башмачника с черными мозолями на ладонях появлялся двойник, такой же толстогубый, как он. А некрасивая девушка, взглянув на свое изображение, расцветала в счастливой улыбке, ибо кисть мастера, нисколько не приукрашивая, открывала ей нечто такое в себе, о чем она никогда не догадывалась.
Звонкоголосый шум улицы выливался в чудесную мелодию Скрипача, как только он притрагивался смычком к своей маленькой скрипке. Тревожные звуки мечты и надежды слетали с ее хрупкого грифа, одухотворяя сердца и души.
И все это вместе – слова, краски, звуки, — переплавляясь, придавало улице Жареных Уток особую атмосферу веселья, доброжелательности и непокоя.
— Однако хорошо здесь, — сказал Альт.
— Скажи это кому-нибудь из учителей, — хмыкнул Чарли. — Мисс Жэфи сразу же подожмет свои плоские губы и прописклявит: «Эта грязная улица не делает вам чести».
Мальчики рассмеялись.
— Смотри, Бамби, — толкнул брата Чарли.
По тротуару, лавируя среди прохожих, несся быстроногий Бамби, тот самый, что каждый день пробегал по проспекту Линейной Перспективы, выкрикивая счастливые номера очередной лотереи. Вот и сейчас он летел, держа над головой разноцветные карточки, и нараспев кричал:
— Покупайте лотерею и надежду вместе с нею!
Они всегда завидовали этому ловкому мальчишке, его вольной жизни, тому, как свободно он одевается, не сверяя свою внешность с манекенами. Как и тетушка Кнэп, синеглазый Бамби не был похож ни на один образец. Кроме того, скупое сондарийское солнце на удивление щедро размалевало его лоб, нос и щеки такими яркими веснушками, что каждая казалась маленькой солнечной брызгой. И лицо мальчишки постоянно лучилось теплом и светом, никак не вписываясь в сонные, сдержанные лица сондарийцев.
Близнецы проследили за Бамби взглядом. Он подбежал к цирку, вывернул карманы своих потертых джинсов, пересчитал горсть монет и отдал деньги человеку в темно-зеленой спецовке и берете такого же цвета. Человек ласково взъерошил мальчику чуб и скрылся в дверях цирка. А Бамби понесся в обратном направлении.
— Эй, быстроногий! — окликнули его близнецы. Чуть согнув ноги в коленях, Бамби притормозил.
— Ты когда-нибудь слышал, как оно шумит? — шепотом спросил Альт.
— Что «о н о»? — Бамби смерил близнецов подозрительным взглядом, улыбнулся их похожести, фыркнул и опять помчался по своим делам.
Улица жила по каким-то своим внутренним законам, не подчиняясь общему городскому ритму, не перестраиваясь на уныло сонный лад всего города. Звездочёты и синеглазые только здесь чувствовали себя хозяевами. Это место было их единственным прибежищем, которое оставили им, как кость голодной собаке, — лишь бы не рычала.
Мальчики долго бродили между стоек, уплетая за обе щеки масляные пирожки с мясом, пили прохладный фруктовый сок, щелкали орехи.
Стало смеркаться. Опустели прилавки. Прохожих становилось все меньше и меньше. Под высоким тополем близнецы увидели странную молодую пару. Забыв обо всем на свете, юноша и девушка смотрели друг на друга и улыбались.
— Они… — прошептал Чарли.
— Ну да, — кивнул Альт. — Это влюбленные. — И сердце его отчаянно заколотилось.
— Может, Рикки Джонглей и ее синеглазый? — предположил Чарли.
— Тише, — Альт потащил брата за видеофонную будку. — Конечно же это они. Идут сюда.
Рикки и Ленни шли медленно, держась за руки, забыв о презрении, которое подстерегало их, стоило сделать несколько шагов в сторону от улицы Жареных Уток. Дочь фабриканта Джонглея и синеглазый Ленни болели необычной болезнью, о которой последнее время судачили по всей Сондарии.
Ночью родителям приходилось запирать ее в спальне, потому что, когда на улице раздавались
