живой интерес к кино, который отличал французскую интеллигенцию со времен Луи Люмьера. Она работала (бесплатно) билетером, кассиршей, консьержкой в киноклубах, которые снова начали появляться после войны. После двух лет черной работы ее наконец приняли ассистентом-исследователем в Синематеку (опять же без оплаты) – мекку парижского киносообщества. Там она быстро прибилась к кружку теоретиков Новой волны во главе с кинокритиком-интеллектуалом Андре Базеном{45}. Сама же она набиралась кинематографического ума, слушая горячие споры между подражателями Годара, Трюффо и Рене. Благодаря помощи восхищенного Базена она получила еще одну неоплачиваемую работу: редактора, а потом и автора (пишущего по-французски) такого заметного журнала, как «Cahiers du Cinema»[6]. Таким образом, она приобрела характерную галльскую страстность, которая и придавала ее работе такую особую притягательность, к счастью лишенную галльской помпезности, нередко ей сопутствующей.
В те годы она и познакомилась с Шарки, который (как говорила Клер) был не более чем лоботрясом- экспатриантом и просиживал штаны в левобережных кафе; тогда-то и началось их партнерство, которое всегда было замешано как на вожделении, так и на раздражении. На родительские деньги Клер и Шарки открыли свой первый кинотеатр в Париже – владельцем считался Шарки, а заправляла в нем Клер. Дело шло неплохо, прокатывали они в основном американские фильмы – Уолта Диснея, картины братьев Маркс, Лорела и Гарди{46}. Было время, когда девять месяцев без перерыва они крутили «Бред собачий». Клер говорила, что выучила этот фильм наизусть и может пересказать его слово в слово, и как-то вечером она, изрядно выпив, так и сделала, уложившись ровно в сорок три минуты. Она меня заверила, что если бы выпила чуть меньше, то могла бы еще включить туда и кой-какие пантомимы Гарпо. В начале пятидесятых Шарки, убежденный, что в Париже он обречен оставаться мелкой рыбешкой в большом пруду, загорелся желанием вернуться в Штаты. С деньгами и опытом, нажитыми в Париже, они с Клер переехали в Лос-Анджелес, родной город Шарки. «Классик» так никогда и не добился ожидаемого успеха, тем не менее он удерживал их вместе в любви и борьбе; правда, я, хоть убей, не мог понять почему. Шарки казался таким безнадежно старомодным, ему так не хватало кругозора Клер… и что она только в нем нашла? Спросить у нее напрямую у меня не хватало духа, но как-то раз, когда я вплотную подобрался к этой теме, Клер сама сделала мне грустное и горькое признание.
– Ты не поверишь, но давным-давно – лет, может, тысячу назад – Шарки был красивым животным. Откровенно говоря, между нами ничего другого и не было. Голое влечение. Знаешь, вкус у него всегда был самый никудышный. Он остановился в своем развитии на том прискорбно скотском уровне, который, как считают некоторые озабоченные длиной своего члена самцы, обеспечит им вечную молодость. Шансов у него было столько же, сколько у меня лечь в постель к Дане Эндрюсу{47} . Кстати, ты не заметил сходства? Оно еще осталось, если только представить, что на макушке у него погуще, а задница не такая жирная. Но по правде говоря, я на него давно не смотрела.
Дана Эндрюс? Лейтенант Марк Макферсон из «Лауры»{48}? Она таки была права. Я не вглядывался в Шарки и потому не замечал. Теперь все открылось: если убрать мешки под глазами и разгладить морщины, то в нем можно было увидеть остатки былой красоты, присущей кинозвездам. Однако жир, о котором вела речь Клер, относился не только к телосложению. Кем бы ни был Шарки во время знакомства с Клер, теперь он уже много лет как стал неисправимым бичом. Сделав «Классик» своим опорным пунктом, он, казалось, ничуть не возражал против того, чтобы всю оставшуюся жизнь играть мудрого киногуру перед маленьким кружком молодых и в большинстве своем невзыскательных почитательниц, сочиняя истории о годах, проведенных среди режиссеров Новой волны. На вечеринках он пользовался собственным методом вещания с претензией на интеллектуальность, обильно сдабривая свою речь уличным французским. При некоторой доле везения ему удавалось затащить в постель обладательницу самого хорошенького личика, если только до этого он не успевал напиться и не начинал нести околесицу.
Если Шарки ничуть не возражал против такого претенциозного разложения, то Клер оно никоим образом не устраивало. Ей нужно было от жизни гораздо больше: успех, одобрение, самоутверждение. Случайная редакторская работа, которую подбрасывали студенты и преподаватели, не могла дать ей этого. Ее статьи все еще появлялись в заумных французских журналах о кино – правда, денег не приносили. В тридцать два года за душой у нее не было ничего, кроме этих статей да рецензий, составляемых с таким усердием. Слишком мало. «Классик» стал болотом, которое засасывало ее в безвестность.
Время от времени Клер в поисках признания и восхищения, которых так жаждала ее недоласканная душа, заводила романы с молодыми людьми вроде меня. Как часто она получала желаемое, мне неведомо. Но от меня она получила то, что ей было нужно, в избытке. Будучи от природы учителем, она быстро разглядела во мне сообразительного, но несформировавшегося мальчишку, каким я и был, и вознамерилась сделать из меня любовника и ученика. В это время (мрачный период в ее жизни) ее щедрость, видимо, объяснялась смирением. Не видя перед собой будущего, она старательно принялась переписывать свои интеллектуальные богатства на чистую страницу моего разума. От меня требовались только послушание и готовность быть вылепленным ее руками – усвоить ее знания, ее ценности, но превыше всего ее пристрастия и антипатии. Я идеально годился для этого. Моей сильной стороной всегда были почтение и покорность. Признаюсь, что своим интеллектом я обязан способности внимательно слушать и талантливо подражать.
Но было во мне и кое-что еще, устраивавшее Клер. Не знаю, сильно ли ей везло с другими молодыми людьми, но ее методы обучения безупречно подходили для моего запоздалого сексуального развития. Как бы это лучше сказать? Ну, пожалуй, так: развращенность Клер не уступала ее гениальности. И эти свои качества она отнюдь не держала на разных полочках. Напротив, секс и интеллект сочетались в ней так, что постороннего это могло шокировать и привести в замешательство. Для меня же – признаюсь с краской на лице – это сочетание оказалось идеальным.
Большая часть того, чему научила меня Клер о кино, я узнал в постели, но вовсе не в расслабленном состоянии, не во время разговора после соития, а в активном процессе. Поначалу, еще не зная, что Клер предпочитает именно такой способ обучения, я был слегка сбит с толку. Когда в ходе любовного действа она начала нашептывать мне на ухо импровизацию о русском формализме, я решил, что мне следует почтительно остановиться и начать делать записи. Однако нет. Она, чуть ли не со злостью сделав рывок тазом и шлепнув меня по заду, потребовала продолжения. Что я и сделал. Я ускорил ритм, и ее слова потекли быстрее, голос зазвучал громче. Она с закрытыми глазами распростерлась подо мной во всей своей пышности – на верхней ее губе поблескивали капельки пота, но в самый сладострастный миг речь ее стала даже еще более внятной, хотя дыхание было учащенным и прерывистым. Так прошло первое занятие из горячечного курса умственно-сексуального развития. В последующие ночи она словно заготовленные лекции выдавала теории Арнхайма, Мюнстерберга, Митри{49}. Но самое удивительное, что я все это наматывал на ус! Мысли, которыми она делилась со мной, находили во мне живой отклик. Дело обстояло так, словно мое тело, целиком и полностью поглощенное переливанием собственного либидо в Клер, преобразило мой мозг в
В тот первый раз, закончив, мы долго лежали молча в полном изнеможении. Потом, потянувшись за неизбежной сигаретой – пачка лежала рядом с кроватью, – Клер повернулась ко мне с лукавым и дерзким видом:
– Конечно, нужно принимать в расчет и Балаша{50} как явного выразителя формализма.
Это кто еще такой и когда мне о нем поведают? Я знал, что обзаведусь сим знанием в то время, которое Клер, согласуясь со своими причудливыми представлениями, сочтет наиболее подходящим.
Я был способным учеником и быстро приспособился к этой уникальной разновидности эротической педагогики. Может быть, мне – единственному из ее любовников – это и удалось. Как бы там ни было, но мой живой отклик на ее эксцентричные манеры сильно укреплял наши отношения. Я учился, принимая ее методы обучения. Я впитывал теорию Кракауэра{51}, уткнувшись носом в грудь Клер, теребя губами ее дразнящий сосок; я осваивал базеновский миф о тотальном кинематографе, слушая ее игривую стриптиз-лекцию; я воспринимал авторитетный анализ различий между иконографической и акцентированной образностью, погрузившись в затяжной кунилингус, – обильный поток мысли моей наставницы набирал силу или мельчал в зависимости от степени ее возбуждения. Далеко не
