небольшие предприятия; он даже не намекнул, как, по его мнению, следовало поступить лично мне. Я говорю, что эта беседа меня не удовлетворила, имея в виду впечатление, какое она на меня произвела в то время. Оглядываясь теперь назад, я понимаю, что отец всегда поступал совершенно правильно, добиваясь, чтобы я решал сам за себя.
Продолжая свою работу тем летом в Техасе, я довольно быстро принял решение. Техас - подходящее место для того, чтобы решиться пойти добровольцем в армию или флот своей страны. Внимательно читая газеты каждое утро, я должен был признать, что, по всей видимости, рано или поздно наша страна будет вынуждена принять участие в войне. Мое предприятие? Оно прочно стояло на ногах; рост промышленного производства в результате военных заказов, вероятно, повлек бы за собой только увеличение наших доходов от рекламы. Что мешало мне вступить в армию? И в конце концов, к чему это меня обязывало? Пройти годичный курс военного обучения (во всяком случае так казалось мне в то время). Почему же мне не записаться добровольцем? Я решил, что не мешает навести справки поподробнее на этот счет.
Поэтому в августе я снова отправился в Вашингтон и пошел в военное министерство. За несколько лет до этого я был летчиком-любителем, затем я работал в авиапромышленности; мне пришлось также быть редактором авиационного отдела в газетах Херста; поэтому мне казалось, что мое место в воздушных силах армии. В некотором смысле это было изменой рода Рузвельтов флоту, но не следует забывать и того, что я - единственный из Рузвельтов, кто не учился в Гарвардском университете.
Я был знаком с «Хэпом» Арнольдом много лет назад, когда он был подполковником и служил на аэродроме Марч в Калифорнии. Отец высоко ценил способности Арнольда и считался с его мнением; в 1940 г. Арнольд был уже генерал-майором и командовал воздушными силами армии. Было вполне естественно с моей стороны зайти повидаться с ним и расспросить его офицеров насчет возможности поступления в военную авиацию, как я надеялся, в качестве пилота.
Но ничего из этого не вышло. Медицинского освидетельствования оказалась вполне достаточно. Мне заявили, что я совершенно не годен к строевой службе и мне придется подать специальное заявление с отказом от льгот по состоянию здоровья, чтобы получить назначение хотя бы на административную должность. Я ухватился за эту возможность; офицеры, с которыми мне пришлось беседовать, считали, что мой опыт руководителя сети радиостанций может пригодиться в отделе заготовок. Возраст давал мне право на чин капитана резерва; таким образом, все складывалось нормально. О своих намерениях я не рассказывал никому из родных. 19 сентября я получил уведомление, что производство мое в офицеры утверждено. Теперь я готов был сообщить новость отцу.
У него было назначено в Белом Доме несколько встреч с членами его кабинета, но я все же ухитрился пробраться к нему.
- Смотри, папа. .
Он взглянул на приказ о моем производстве и поднял на меня глаза, наполнившиеся слезами. Я первым из его сыновей добровольно вступил в армию. Сначала он даже не мог говорить, а затем произнес:
- Я очень горжусь тобой.
Его волнение вызвало и у меня чувство гордости. В ближайшее воскресенье вся семья собралась в Гайд-парке, чтобы отпраздновать сразу два дня рождения - моей бабушки, приходившийся на двадцать первое сентября, и мой, который предстоял двадцать третьего. За обедом отец предложил тост:
- За здоровье Эллиота! Он первый в нашей семье настолько серьезно и трезво оценил угрозу, нависшую над Америкой, что вступил в вооруженные силы родины. Все мы гордимся им, и я больше всех!
Отец, мать, бабушка и братья выпили за мое здоровье.
Впоследствии я имел много случаев убедиться, что моя тесная близость с отцом началась именно с той минуты, как я пришел к нему в кабинет в правительственном крыле Белого Дома и показал приказ о моем производстве. Правда, в свое время, когда мне исполнился 21 год, мы с ним провели вдвоем целое лето в Европе. Но то было другое дело. Теперь он говорил со мной более откровенно; связь между нами стала значительно теснее. Получилось так, будто он мысленно устроил мне испытание, и я его выдержал. Это много значило для него и, поверьте, для меня.
В тот же вечер, когда я зашел в спальню отца пожелать ему покойной ночи, он попросил меня остаться и поболтать с ним несколько минут. Он спросил, как я себя чувствую. - Прекрасно, - ответил я. Мы поговорили об аэродроме Райт в Огайо, куда я был назначен. Он спросил, что я думаю о войне. Единственное сомнение, которое я испытывал в те дни, разделялось многими: как это получается, что мы продаем Японии железный лом? Ведь мы не можем не знать, что железный лом, посылаемый в Японию, несет гибель китайцам:
- Мы - мирная нация, - ответил отец задумчиво. - Это не просто состояние. Это определенное умонастроение. Это означает, что мы не хотим войны; это означает, что мы не готовы к войне. Железный лом, - не смейся, - железный лом не считается у нас военным материалом. Поэтому Япония, как и всякая другая страна, с которой мы поддерживаем торговые связи, имеет полную возможность покупать у нас этот материал.
- Но:
- Мало того. Если бы мы вдруг перестали продавать Японии железный лом, она вправе была бы считать, что мы совершили недружественный акт, используя орудие торговли, чтобы душить ее, морить ее голодом. И это еще не все. Она вправе была бы рассматривать такой шаг с нашей стороны, как основание для разрыва дипломатических отношений. Я пойду еще дальше. Если бы она считала нас недостаточно подготовленными к войне, недостаточно вооруженными, она могла бы воспользоваться этим даже как предлогом для объявления войны.
- Это был бы блеф.
- Возможно. Даже вероятно. Но в состоянии ли мы разоблачить этот блеф?
Я вспомнил передовицы газеты полковника Маккормика «Чикаго трибюн» и речи кучки сенаторов и членов палаты представителей, утверждавших, что Япония не имеет воинственных намерений по отношению к нам и что наши интересы на Дальнем Востоке не находятся под угрозой. Я вспомнил, что отца обвиняют в разжигании войны.
- По сути дела и фактически, - продолжал он, - мы занимаемся умиротворением Японии. Это отвратительное слово, и не думай, что оно мне нравится. Но именно так обстоит дело. Мы умиротворяем Японию, чтобы выиграть время для создания первоклассного флота, первоклассной армии:
- И первоклассной авиации, - вставил я.
- И первоклассной авиации. - Отец улыбнулся. - Верно. В твоем присутствии мне следует почаще упоминать об авиации.
Через несколько дней я был уже в пути к месту своей новой, непривычной для меня работы в звании капитана отдела заготовок армейской авиации. По правде говоря, мне и в голову не приходило, что противники отца попытаются извлечь политические выгоды из того, что я без всякой задней мысли добровольно вступил в армию и подал прошение о производстве в офицерский чин. Я вступил в армию не для развлечения и не потому, что рассчитывал получить от этого большее удовольствие, чем от предпринимательской деятельности в Техасе. Рассчитывать на это было бы глупо. Но через несколько недель - началось!
За время кампании президентских выборов 1940 г. я получил около 35 тысяч писем и открыток со всех концов страны, конечно, большей частью анонимных. Могу вас заверить, что эти письма и открытки жалили меня очень больно. Как раз в это время в Дэйтон прибыл отец, совершавший предвыборное турне по штатам Среднего Запада. Заодно он намеревался осмотреть в сопровождении генерала Хэпа Арнольда аэродром Райт. Я зашел в вагон отца, чтобы побеседовать с ним.
- Поверь, папа, дело тут не столько во мне; ведь такие вещи могут плохо отразиться на твоих шансах.
Он посмотрел на меня с серьезным видом. Нелегко было выслушивать обвинения в том, что я пытаюсь укрыться от фронта за канцелярским столом, а президент использует свое влияние, чтобы избавить меня от опасности. Отец спросил, что я могу и намерен предпринять.
