смоль, нос крючковатый. С виду не то осетин, не то абхазец.
– Из каких вы мест? Откуда родом? – спрашиваю.
– Здешний я, мещерский.
– По обличью вы какой-то ненашенский, – говорю. – У нас вроде бы больше белобрысые водились.
– Всякие были: и татары, и финны, и даже литва, говорят. Это кроме русских. Дети разных народов, – смеется.
– Как с урожаем в этом году?
– Хороший урожай. Секрет? Очень простой – дали под зерновые столько удобрений, сколько следует. В районе расщедрились: выделим, говорят, товарищ Паршин, твой глухой угол из общего потока и дадим тебе столько удобрений, сколько потребуется. А потом поглядим, что из этого получится. Глядите, говорю, милости просим. Пожалуйста. Вот завтра приедут смотреть. Семинар здесь проводить будут. Дожили и мы до урожая.
С Паршиным объехали мы поля и вокруг Малахова, и Ветчан, до самых Култуков добирались. Хорошие поля. Во ржах Паршин скрывался вместе со шляпой.
– Как в воду захожу! С головкой будет, – радовался он по-мальчишески. – Давайте за мной! Все за мной! И щелкни нас, Левин. Щелкни на память. Никто не поверит, что в Ветчанах такая рожь вымахала.
Левин фотографировал нас и во ржи, и в ячмене.
– О! Глядите, какой овес… по грудь! Он не зеленый, а синий. Какая сила прет! А кисти, кисти? На ладони не умещаются. Вот что они делают, удобрения-то.
И вдруг обернулся к шоферу:
– Петр Арефьевич, давайте я натереблю вам снопик овса. В редакции поставите. Никто не поверит, что овес из Ветчан.
На ячменном поле опять восторги:
– Вот здесь до прошлого года кустарники торчали да кочки. Залежь, одним словом. А что теперь делается, смотри! Какой ячмень! Ложись, в него! Падай с разбега – не ушибешься.
А в дороге все сокрушался:
– Уберем ли? Техника старая, народу нет. А дожди так и сеют, так и поливают. Видать, вся небесная канцелярия перепилась. Чтоб ей ни дна ни покрышки.
– Пьют ваши работнички? – спрашиваю.
– Пьют, стервецы. В Акулове мужик с бабой загуляли. И борова напоили. Два дня пьяным ходил, на людей бросался.
На выезде из Ветчан я заметил в саду две круглые синие беседки, похожие на могильники киргиз- кайсацкой орды.
– Это что за чудо? – спросил я Паршина, кивая на беседки.
– Местный учитель Шишов построил.
– А для чего сразу две беседки?
– Так у него две жены. Вот и построил каждой жене по беседке. Чтоб без обиды.
Все рассмеялись, а я спросил:
– Нет, в самом деле, почему две беседки?
– В самом деле две жены. Первая, значит, законная жена умирала… Отвезли ее в больницу. Дома дети остались и сестра жены. Ну, и стал он жить с этой сестрой, как с женой. Детишки, хозяйство… То да се. Куда деваться? К тому ж доктора говорили, что больная, мол, безнадежна. А она взяла да выздоровела. Домой вернулась. Вот и получилось две жены. Для обеих жен и беседки строил.
– Да, мужик он деловой, – сказал Левин. – Три раза крышу сам перекрывал, гараж построил. Раза два переделывал его. «Москвич» держит.
– Неужто так и живут с ним две жены?
– Вторая уехала, – сказал Паршин. – Теперь все по закону.
На обратном пути в малаховском лесу нас стал нагонять грузовик: догонит, зайдет слева и вдруг начинает вилять – метит нам в бок, прижимает к канаве. Грузовик порожний, в кабине сидит один шофер. Нам видна его правая щека, красная, как из бани; глаз мутный, смотрит прищуркой, только вперед. Нас не замечает. Руки напряженно вытянуты, и кажется, что шофер не управляет машиной, а держится за баранку, чтобы не свалиться.
– Петр Арефьевич, поддай газу! Не то сшибет он нас, – забеспокоился на заднем сиденье Левин.
– Я слежу за ним, – отозвался Петр Арефьевич, наддавая ходу.
Мы оторвались, но ненадолго. Грузовик гремел за нами, как пустая бочка, и снова начал обходить слева и прицеливаться нам в бок. И та же красная щека, напряженно вытянутые руки, немигающий глаз.
– Эх, жалко, что пленка кончилась! – сокрушался Левин. – Я бы сейчас его щелкнул, а потом сунул бы кому надо.
– Кто это?
– Гулин, из Тумы. Ездит по механическому оборудованию ферм.
– Кабы этот механизатор не смазал нас в кювет, – с опаской оглядываясь на грузовик, сказал Петр Арефьевич.
