— Вот увидишь. Ставлю тысячу, что будет самоубийство.
Тарн прошипел:
— Юлле убили. Ты это знаешь, и я это знаю. — Его худощавое туловище сотрясалось от ярости.
— Это еще надо доказать, — сказал я. — И доказательства должны быть убедительными для суда.
Он промолчал, но лицо его передернулось, и он смял пивную банку в руке. Не надо было ему сидеть в вонючей бане и пьянствовать, когда умер один из его лучших друзей. Ему не досталось в жизни многое из того, чего было уже слишком поздно добиваться.
— Тарн, — сказал я, — ты старый, тертый уголовный репортер. Ты знаешь не хуже меня, как все это будет.
Он смотрел на меня, и в его глазах трепыхался страх. Ему сейчас, как никогда, была нужна сигарета. Но он упрямо повторил:
— Вскрытие покажет.
Я неторопливо взялся за ковш и плеснул еще воды на камни.
— Тарн, Тарн, ты что, забыл, что существует такое понятие, как идеальное преступление? Это никогда не было проблемой. О каком способе поговорим? Яд, например? Который нельзя установить? Или поговорим о касторке? Болгары использовали касторку против одного перебежчика в Лондоне. Достаточно двадцати пяти миллионных долей грамма! Никто бы ничего и не заметил, действуй они половчее. Но если помнишь, они ввели ему яд свинцовой дробинкой, а ружьем был зонтик. Такие вещи трудно не заметить.
Тарн кивнул. Потом обеими руками прижал к губам банку с пивом и, запрокинув голову, сделал несколько глотков. Зонтик... это он вспомнил, теперь мысли крутились не вокруг Юлле, а вокруг чего-то другого.
— Они могли б воспользоваться и аконитином, — не торопясь размышлял я. — В Древней Греции его называли — меч мачехи. Делается из корней синячника, этого сорняка полно в предгорьях, а мы все радиоактивности боимся.
Он громко рыгнул, но трястись перестал и, уставясь на меня, вдруг с обидой в голосе сказал:
— Юлле когда-то ядро толкал. Такого не повесишь против его воли. Даже с помощью аконитина. Не вздернешь к потолку без черт знает какой драки. А следы драки выявятся при вскрытии.
Я смахнул с лица пот и подождал — не скажет ли он еще чего-нибудь. Но он молчал.
— Мне очень жаль, Тарн. Но настоящий профессионал может с этим справиться.
— Как, черт возьми? Как?!
Я нагнулся и смочил лицо холодной водой из ведерка. Судя по всему, Тарн был не из тех, кто лихо парится, но пока что он даже не обращал внимания на жар.
— Шьют мешочек из кожи, величиной с варежку, — сказал я. — Наполовину наполняют его свинцовой дробью пятого размера. Потом тренируются — как надо этой штукой бить. Опытный парень может так тебя треснуть, что потеряешь сознание, а на тебе не будет даже синяка. Он может довольно легкими ударами парализовать у тебя обе руки. Может сломать тебе берцовую кость, если врежет посильнее.
Тарн сидел неподвижно, уставившись на меня.
— Где ты об этом узнал?
— В академии, — ответил я.
— Какой еще, к черту, академии?
— Я был в Бреендонке, — сказал я.
Тарн некоторое время сидел молча. Потом сказал:
— Это тюрьма в... Бельгии?
— Одна из самых худших, — ответил я. — Но учат там хорошо. И у них есть курсы повышения квалификации.
Наконец-то он чуть улыбнулся.
— Этот шрам, ты его там получил?
Я взглянул на свою грудь и кивнул. Картинка действительно впечатляющая.
— И как было дело?
— Если крыс сажают в клетку, они дерутся, — уклонился я от ответа. — Кстати, у Юлле были какие- нибудь проблемы?
Тарн энергично помотал головой. А потом чуть улыбнулся:
— Собственно говоря, Юлле был счастливчик. У него были компьютеры, стереосистема, любительский передатчик... Он развелся, но сохранил хорошие отношения и с детьми, и с Джоан...
И тут он вдруг тяжело перевел дух и чуть не заорал:
— Черт, как здесь жарко!
Мы посидели молча еще немного. Снаружи хлопнула дверь, кто-то запел так громко, что там, в душевой с кафельными стенами, просто звон стоял. Я опять ополоснул лицо водой из ведра и услышал, как Тарн сказал:
— Ты не знаешь, Юлле был знаком с той девкой, которая звонила и собиралась покончить с собой?
Смахивая влагу, я ответил:
— Нет. Нет, я уверен — он ее не знал.
Теперь Тарн был спокоен и внимателен, как обычно.
— Ты собираешься ее разыскать?
На какое-то мгновение в голове у меня все замерло. Потом наконец я нашел, что сказать:
— То есть как?
Тарн откинулся назад и похлопал себя по голым ляжкам. Он, видно, искал сигареты.
— Начинать лучше всего с этого.
Порой надо помолчать — как можно дольше. Я так и сделал, пока Тарн не сдался:
— А может, пусть этим все-таки занимается полиция? У них больше ресурсов, чем ты себе можешь представить.
Мы уставились друг на друга, и под конец я не выдержал. Тарн тоже был знаком с тактикой молчанки.
— Ты это о какой полиции? — Получилось резче, чем мне бы хотелось.
Он опять шлепнул ладонями по мокрым ляжкам и улыбнулся.
— Может, ты имеешь в виду суперлегавых, которые ловят убийцу Пальме? — хмыкнул я. — У которых за главного один из официальных трепачей Швеции и которого выставляют этаким нашим Шерлоком Холмсом.
— О чем ты, черт подери? — разозлился Тарн.
— О полицейском начальнике, который во вранье собаку съел, — сказал я так же зло. — Он был председателем у легкоатлетов, когда некая спринтерша попалась на допинге. Он тогда выступал по телевидению и все начисто отрицал, — врал всему шведскому народу прямо в лицо.
— А, ну да, дело с этой Линдой, — сказал Тарн. — Но популярности ему не занимать.
— Нам честные нужны полицейские? Или пусть будут популярные трепачи?
На лице у него появилась гримаса раздражения. Но я не унимался:
— Нужны ли нам люди, которые доискиваются до правды и выкладывают ее нам? Или будем брать в полицию таких, которые готовы кормить нас любым враньем, лишь бы нам оно нравилось?
Он по-прежнему не отвечал.
— Ведь дело в деньгах, ты же понимаешь! — Я начал злиться. — Мы можем себе позволить покупать людей, которые снабжают нас приятной ложью.
Тарн молчал, а я завелся:
— Ты помнишь, как в одном обувном магазине был большой шухер? Полиция очистила помещение, перекрыла улицу, сам Наполеон Холмс прикатил на машине с турбинным двигателем, на другой машине явилась целая куча горилл, а мы, фотографы, держали наготове телевики — и все из-за чего? Сыщику просто-напросто понадобилось купить пару новых ботинок!
