«Человеческий концентрат» — среда высокого внутреннего давления. Здесь межличностные отношения отличаются повышенной агрессивностью, а насилие утверждается в качестве института социальной коммуникации. Это оказывает существенное влияние на психику каждого из участников коммуникации и приводит к трансформации сознания.
В современной российской армии насилие представлено в двух уровнях одной системы социального контроля: 1) «механический» фактор консолидации (насильственный призыв); 2) «генетически» сформировавшаяся в условиях «механической» консолидации система статусных отношений («дедовщина»). Обе направлены на подавление свободы личности, поэтому бытовое насилие и агрессия актуализируются как способ конкуренции и не столько за ресурсы жизнеобеспечения (необходимый минимум которых здесь положен каждому), но за средства самовыражения, в числе которых — право на переоформление всех единообразных элементов уставного жизнеобеспечения в разнообразных знаках и символах социальной иерархии.
В результате в группах «механической» консолидации естественным образом складывается упорядоченная система доминантных отношений. В ходе этого процесса происходит идеологическое переосмысление бытового насилия.
Осмысленное в социальной парадигме насилие составляет каркас системы ценностей в армии, и, по закону апологии образа жизни социума, превращается в его идеологию, чем, наконец, формирует идентичность его членов.
Итак, идеология насилия обуславливает экстремальность состояния общественного сознания подобных социальных образований, в силу чего я предлагаю для них определение «экстремальные группы».{1} Экстремальность здесь рассматривается как внутреннее состояние данных сообществ, их социокультурная и ментальная парадигма, отличающая их от основного гражданского сообщества критически высоким градусом насилия, которое здесь является социо- и культурогенным фактором.
С точки зрения антрополога, насилие рассматривается не как поведенческая аномалия, но в качестве специфически человеческого способа жизнедеятельности, т. е. этот феномен не выходит за рамки культуры.{2} Даже там, где насилие принимает ужасающие формы, которые на уровне обыденного сознания можно охарактеризовать как извращение, мы видим антропологическую проблему, поскольку за каждым «извращением» стоят метаморфозы культуры.
Формулируя определение экстремальных групп, я имею в виду экстремальность не внешней среды, но внутрисоциального и психологического состояния. Потому что, во-первых, внешняя среда не может быть критерием типологизации социума; во-вторых, в данном случае прослеживается обратная закономерность: экстремальность внешних условий может быть фактором внутреннего сплочения членов группы. Так мы находим совершенно здоровый психологический климат в отдельных воюющих подразделениях, на боевых дежурствах, на пограничных заставах — там, где перед всеми в равной мере стоит проблема выживания.
Впрочем, армия на войне — вообще тема отдельного исследования. Тем более, если одна и та же армия в разное время ведет совершенно разные по целям, задачам, средствам, а также в плане морально- этических критериев, войны. Поэтому ни Советская Армия в годы Великой Отечественной войны, ни подразделения, воевавшие в Афганистане и Чечне, не являются предметом данной работы. Здесь нас будет интересовать армейский социум мирного времени, и причины агрессии военнослужащих, направленной не против внешнего врага, но против своего соседа по солдатской койке.
Экстремальные группы — в высшей степени закрытые сообщества, вследствие чего их очень сложно не только изучать извне, но и контролировать изнутри, как это хорошо известно любому командиру взвода.
Социальная антропология очерчивает круг задач, важных для рассмотрения феноменологии экстремальных групп:
• выявление механизмов трансформации идентичности личности, использующей агрессию как средство социального взаимодействия;
• определение критической степени зависимости личности от собственной социальной роли;
• определение степени диффузии личности при редукции ее культурной многомерности до какой- либо частной функции.
Отдельного внимания заслуживает трансформация установок, мотиваций, апология действий индивида по мере перехода из генерального социокультурного контекста в маргинальный и обратно. Пожалуй, в этом следует искать ответы на вопросы: как образованный и воспитанный человек может допускать чудовищное насилие над собой и быть его источником? Какая система психологических защит и апологии образа жизни складывается в его голове? Каким образом, при каких условиях и с какими потерями ему удается вернуться к общекультурным нормам?
По свидетельствам очевидцев, неуставные доминантные отношения в Советской Армии имели место уже с конца 1950-х годов. А первое официальное упоминание дедовщины как «казарменного хулиганства» было сделано министром обороны в самом начале 1960-х. Так что явлению уже почти полвека, и исчезать оно не собирается, несмотря на непрекращающиеся попытки его «искоренения». В чем причина такой жизнеспособности?
Даже поверхностный взгляд заставляет сделать вывод о том, что дедовщина состоит в генетической связи с уставом. Официальная принудительная система прохождения воинской службы, лишая человека свободы во всех ее проявлениях, не предусматривает никаких эффективных стимулов к добросовестной службе. Таким образом, устав из воинского закона превращается в инструмент репрессии, что сами же командиры всех уровней и озвучивают: «Не хотите жить по-человечески — будем жить по уставу». Соответственно, предполагается, что «жизнь по уставу» не совместима с «жизнью по-человечески». «Жизнь по уставу» в данном контексте — это репрессии от имени закона. Но в рамках устава и аппарат насилия действует также не эффективно, потому что в своем воздействии на тело и душу солдата он формально ограничен рамками закона, в качестве которого применяется.
Следовательно, устав не выполняет возложенных на него функций — управление служебной и социальной сферой отношений. Эта логическая незавершенность уставного принуждения восполняется дедовщиной — системой физического и морального насилия, неограниченной в средствах воздействия на личность, посредством которого достигаются и выполнение экстраординарных задач, и поддержание рутинного порядка. Поэтому дедовщина в современной российской армии продолжает оставаться основным фактором социального управления.
Так что, для того чтобы искоренить дедовщину, нужно искоренить всю армию в том виде, в котором она существует: с ее насильственным принципом формирования личного состава. Переход к армии профессионалов будет целесообразен не только с позиций прав человека, но и в целях обеспечения реальной обороноспособности и престижа страны, ибо как справляется с этой задачей «армия рабов», мировая общественность наблюдает каждую очередную военную кампанию России — никак.
На пути к переходу армии на профессиональную основу стоят не столько объективные социально- экономические проблемы, сколько сопротивление высших эшелонов военного командования. Очевидно, что новая профессиональная армия потребует и новых профессионалов на всех уровнях, с которыми старые кадры военной бюрократии не смогут конкурировать.{3} Где взять таких профессионалов? Их резерв огромен. В первую очередь, это молодые кадровые офицеры, которые сегодня покидают армию именно в силу своей пассионарности, поскольку ныне действующая система не отвечает ни их амбициям, ни элементарным материальным потребностям. Большинство из них вернется к службе сразу же, как только им будут созданы условия, совместимые с понятием профессионализма. И дело здесь не столько в зарплате, сколько в царящих в офицерской среде нравах «доминантного бюрократического абсурда» или, популярно выражаясь, принципа «ты — начальник, я — дурак», в котором критерием офицерского профессионализма является умение «не залетать» и «отмазываться».
Однако военная бюрократия предпочитает терять активных и грамотных офицеров и заполняет освободившиеся офицерские вакансии по все тому же принципу рабского принуждения, призывая на срочную службу выпускников гражданских вузов, имеющих военные кафедры.
Что касается рядового состава, то его незаконная эксплуатация в качестве бесплатной рабочей силы