– Я... этих козлов! Мочить!.. Мочить...
Он совсем уже терялся... И только одна мысль преследовала молодого лейтенанта и выходила из него словами вместе с кровью и жизнью: «Мочить!»
И тогда священник заговорил:
– Саша! Ты должен его простить! – задыхаясь от быстрого бега, в три приема выдохнул он.
– Почему?
– Я боюсь, – честно признал священник. – Если я не успею, ты отдашь душу сегодня же...
– Да? – как-то вяло удивился Санька. – Но я должен... мочить...
Лейтенант уже не был целиком здесь.
– Ты не должен уходить с этой мыслью! – заорал отец Василий и прибавил ходу, рассекая случайно попадающиеся парочки, как крейсер лед, пополам. – Нельзя этого! Понимаешь?!
– Он козел... – вяло, как неживой, возразил Санька. – Мочить... Какой яркий свет!.. Мочить...
Он уже «переходил».
– Он Катькин брат! – заорал священник. – Прости его! Постарайся, Сашка! Нельзя так уходить! Прости его!!!
– Брат?! – встрепенулся Санька и вдруг тихо засмеялся и обмяк.
Отец Василий зарычал от переполняющих его чувств и прибавил скорости. Он не был уверен, что Санька успел осознать всю важность момента смерти! Слишком все быстро! Слишком...
Когда он притащил Саньку в больницу, лейтенант РУБОПа был белым как мел и совершенно бесчувственным. К ним тут же подбежали санитары, подхватили парня на руки, куда-то потащили, а священник, пачкая полы и стены Санькиной кровью, метался то к гардеробщице, то к санитарке, то к дежурному врачу и все добивался от них, где главврач, словно Костино личное присутствие могло хоть что- нибудь изменить.
– Да вызовите вы к нему Константина Ивановича! – не выдержал наконец дежурный хирург. – Работать же мешает!
И отец Василий как-то сразу пришел в себя и понял, что сделал все, что мог, и остальное зависит уже не от него.
Он заставил себя выйти на улицу, постепенно восстановил дыхание и попытался думать логически. Следовало как можно быстрее сообщить об инциденте Макарычу или хотя бы дежурному по РОВД и, конечно же, отмыться и переодеться. Отец Василий отер кровь с наручных часов и покачал головой: и помыться, и переодеться к службе он уже не успевал.
– Привет, Мишаня, – по привычке назвал его мирским именем подошедший сзади главврач.
– Здравствуй, Костя, – не оборачиваясь, откликнулся священник.
– Тебя этот, Мальцев зовет... Говорит, срочно.
– Живой?! – резко повернулся к другу отец Василий.
– Пока не совсем, – улыбнулся Костя. – Но шансы у него прекрасные. Кость не задета. Кровь уже вливаем; утром будет как огурчик.
Священник торопливо прошел вслед за Костей и, не в силах удержать себя, кинулся в операционную. Парня уже зашили и теперь переливали ему кровь.
– Константин Иванович! – укоризненно протянул хирург. – Что за бардак?! Ну неужто я вам буду объяснять правила?! Чего вы его притащили?! Это же операционная, а не морг...
– Помолчи, Боря, – дружелюбно одернул подчиненного Костя.
Отец Василий подошел ближе. Санька был в сознании, хотя сконцентрировать взгляд ему удавалось с трудом.
– Батюшка...
– Да, Саша.
– Не говорите Макарычу.
– Не говорить?
– Да. Не надо. Я сам с «этим» поговорю. Как мужик с мужиком... Нельзя нам с Катькой с этого начинать. Вы понимаете?
Отец Василий понимал. Весь его опыт говорил о том же: с такого события, как это, совместную жизнь начинать нельзя. А следствие и суд в отношении брата невесты – это полный крах всех дальнейших планов на благополучный и счастливый брак. Тут Санька был прав на двести процентов.
– Я вас очень прошу, не говорите... – повторил Санька и прикрыл глаза. – Очень...
В РОВД позвонил дежурный врач, уже после операции. Но отец Василий не стал дожидаться визита следователя, а отнес пропитанные кровью рясу, подрясник и прочее одеяние в больничную прачечную, прошел вслед за Костей в душевую и через полчаса уже надевал привезенную шофером главврача от Ольги новую рясу, чтобы еще через четверть часа начать-таки вечернюю службу. Пусть и для тех немногих, кто его дождался.
Он стоял перед тяжелейшим моральным выбором: рассказать или не рассказать. Отец Василий ничего не обещал Саньке. Более того, понимание того, что нервный, весь в отца, Сережа может на этом не остановиться, только подстегивало священника к исполнению гражданского долга.
Но он не мог относиться к Сереже только как к преступнику, да и обещание Саньки самостоятельно поговорить с будущим шурином «по-мужски», а значит, не вовлекая слепую Фемиду в поход по минному полю семейных отношений, показалось ему достаточно мудрым. Гораздо более мудрым, чем предсмертное устремление безостановочно «мочить этих козлов».
И когда следователь все-таки нашел его в храме, очень оперативно, не более чем через полчаса после звонка из больницы, отец Василий был готов ответить на любой вопрос, кроме главного: «Кто?»
– Мы обнаружили на месте преступления черный капроновый чулок, – напряженно смотря отцу Василию прямо в глаза, домогался следователь. – Неужели вы не запомнили его лица?
– Так уже вечерело... – пожимал плечами священник.
– Не так уж и темно было, – возражал следователь.
– Все произошло так быстро... – виновато опускал очи долу отец Василий, и следователь яростно вздыхал и начинал все сначала.
Саньку отец Василий исповедал и причастил на следующий же день. Лейтенант выглядел бледновато, но сознание удерживал легко, и единственное, что его беспокоило, так это, чтобы будущий шурин не натворил чего еще. Но потом в больницу пришел Макарыч, и поводов для беспокойства прибавилось.
– Это Рома сделал! – с ходу заявил главный рубоповец городка. – Я вам точно говорю!
Священник по возможности тактично попытался узнать, почему Андрей Макарович так уверен в виновности старшего Якубова, но ничего внятного в ответ не услышал.
– Ну, ничего! Я ему устрою веселую жизнь! – беспрерывно горячился Макарыч. – Он у меня еще попляшет! Думает, пацана своего отмазал, так и ему все с рук сойдет? А хрен там! Я ему устрою! На всю жизнь запомнит!
Санька смотрел на своего крестного с глубоким отчаянием, но поделать ничего не мог: ни правды сказать, ни остановить. И тогда отец Василий подумал, что он-то сам знает, кто стрелял, да и Сережа знает, что священник его узнал... А это означает одно: надо встречаться с будущим Санькиным шурином как можно быстрее, пока тот и впрямь чего не натворил; испуганный человек опасен, а Сережа наверняка напуган.
Отец Василий попрощался с Санькой и Макарычем и ушел в храм на вечернюю службу, а уже затемно сел в свою вроде как отремонтированную, но по-прежнему дребезжащую на каждой кочке и каждой трещине в асфальте машину и поехал в «Шанхай».
Он еще не знал, что именно скажет, но понимал: погрязшего во лжи и грехах романовского сынка нужно как-то побудить к искренности. Когда-то давно, еще в спецназе, чтобы добиться полной откровенности, ему пришлось набить человеку... лицо, и все получилось. Сейчас он прав на это не имел, а значит, единственным его оружием будет слово – впрочем, самое мощное оружие на свете.
