промахнулся, ловко описал правильный круг, снова переходя в атаку…
Шальная пуля звякнула о каску распорядителя, тот присел: соперники, расстреляв по обойме, демонстративно выбросили пистолеты. Трубы завыли, отметив этап. Но вот более быстрый Зилле, опередив врага, привстал, как всадник на стременах, и что-то продолговатое швырнул навстречу Суаресу. Стрелами грязного дыма разлетелся взрыв, шарахнув осколками льда, и боевой конь мотопехотинца ухнул в свежую полынью.
Мотоцикл погрузился в воду почти мгновенно, однако сам Суарес успел вывалиться из седла на лед. Теперь Зилле мчался к сопернику, уползавшему прочь от края черной ямы. Бедняга был ранен и явно выбился из сил. Тогда гвардеец заглушил мотор, слез с мотоцикла и подошел к лежащему. Забрало мешало рассмотреть его лицо. Неторопливым движением Зилле отстегнул от пояса свой штык…
Невольно отвернувшись, Валентин взглянул в бесцветные, надменно-усталые глаза Вождя под козырьком с толстым золотым жгутом. Право же, сейчас в них было сочувствие. Оскорбительное сочувствие к чужаку, в котором, вопреки мужественному облику, ничего не было от мужчины и бойца.
Истошно взревели трубы, знаменуя финал.
XVII
Должно быть, летом здесь было прекрасное место — туристское, открыточное… Уступы природного амфитеатра обрамляли иссиня-серую бухту, слева далеко в море тянулся мыс с одинокой скалой, подобной маяку. Волны глухо грохотали внизу, наполняя отголосками воздушный простор. Зима здесь была похожа на мокрую холодную осень. Среди ноздреватых глыб на голой светлой земле росли блестяще-медные, с розовыми листьями колючие кусты, корявые чернильные 'сосны'.
Урсула, шедшая впереди, вдруг шарахнулась под защиту каменного козырька; смачно выругавшись, рванула из-под шубы здоровенный револьвер. Бах! Мимо… Лиловый, под цвет деревьев, шевеля на длинном брюхе многочисленными хваталами, каждое с острым крюком, плыл вверху на раскинутых перепонках крылан-трупоед. Головы у него не было, грудь разверзалась клыкастой пастью. Крылан тщательно готовился падать — столь крупную добычу следовало разить наверняка. Урсула промахнулась еще дважды, пока Лобанов не велел кокону трахнуть наглеца хорошим электрическим разрядом. Неожиданно знакомо закудахтав и уронив пенистую слюну, тварь вперед спиной унеслась за рощу, где вились двое-трое сородичей.
— Наверное, они еще помнят то время, когда здесь было… много пищи, — сказала Урсула, придя в себя. — А потом изголодались. Обычно они на живых не нападают…
— Этот, пожалуй, и сам не нападет, и другим отсоветует! — засмеялся разведчик.
Честно говоря, смех был наигранный, для спутницы, чтобы не ударилась в истерику, как не раз она хотела сделать. 'Курортная бухта' отдавала кошмаром. Валентин, весьма чуткий к ноосферным конденсатам, вдруг почувствовал вокруг себя скрытое страдание: боль от ран и ожогов, ужас людей, похороненных под развалинами, предсмертное отчаяние многих тысяч… Когда же это произошло? Двадцать, тридцать лет назад? Кто отдал приказ о бомбардировке, может быть, — ракетном обстреле? Почему?.. Урсула не имела обо всем этом решительно никакого представления. Она, как и многие здесь, считала Вольную Деревню местом легендарным, если и существующим, то в каком-то не бытовом, а мистическом плане, как обитель безмятежных полубогов… И вдруг — композиции из обломков в кирпичных рамах фундаментов, оплавленные металлические остовы; на парапете, обрывающемся у моря, — массивное хмурое здание с колоннадой, с разрушенным переплетом купола; по стенам следы копоти, ступени крыльца захлестнуты медным кустарником… Валентин видел, каких усилий стоит художнице идти рядом с ним. К зданию вела с уступа на уступ, через стертые взрывами кварталы, широкая, почти не поврежденная асфальтовая дорога.
…Ах, как старался на прощание Магриби!
— Слабый ручеек нашей колонии берет свое начало в полноводном океане земного человечества, — вещал, расхаживая по дворцовому полу, пылкий Отец-Вдохновитель. — Пути Вальхаллы и Земли по воле Господней разошлись полностью… Принципы любви и равенства, внушенные Христом и столь полно воплощенные на вашей цветущей родине, оказались непригодными для нашего мира. Мы — воины в крестовом походе, и потому обычай наш суров. Не подумайте, что я ропщу! Ибо сказано:
'Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю…'
— Мысль моя и сердечная забота — о заблудших… — Магриби жестом мольбы протянул руки к Валентину. — Просим вас, сударь, и в вашем лице священную для нас мать-Землю… — Магриби вздохнул поглубже для эффектного слова 'под занавес'. — Просим помочь нам в богоугодном деле исцеления больных, гибнущих братьев!
— Как вы себе это представляете? — спросил Лобанов. — Я должен помочь вам проникнуть сквозь силовую оболочку Улья?
— Ну, не сами, конечно… не сейчас… — Магриби простер руки к Валентину и крикнул рыдающим голосом: — Будьте нашим защитником там, на Земле! Предстательствуйте за несчастных! Убедите своих правителей, народ свой, чтобы они открыли нам путь к обиталищу потерянных душ.
'Вообще недурно, — подумал Валентин, — Станция Проникновения отправляет в Улей вооруженных до зубов, надравшихся для храбрости спирту молодцев из 'Стального ветра'. Трогательное сотрудничество…'
— Нет, это невозможно, — как можно мягче, но категорически сказал Лобанов.
Ласперо снял очки, потер наболевшую переносицу: 'Вот и все, достойные братья'. Без очков он казался совсем домашним — этакий морской волк в семейном кругу. Вотан, пристроившийся на груде подушек в углу под персидскими коврами, только переложил длинные ноги в хромовых сапогах. Лицо его, с припухшими веками, осталось безразличным. Состояние выдали пальцы, судорожно смявшие жестяную банку из-под пива.
— Мне жаль вас огорчать, но… Даже если бы я встал на вашу сторону — я заранее знаю, как ответит… мой народ.
— Но почему? За что?! Вы хотите смерти трутням? Правильно! Пускай издохнут, они же для вас неполноценные существа!.. — не в силах больше сохранять маску, зарычал Ласперо.
— Это вам они кажутся неполноценными, — уверенно ответил Валентин. — Вызволив трутней, вы никогда их не сделаете равноправными. Будете находить все новые поводы, чтобы ваш 'Стальной ветер' оставался высшей кастой. Простите меня… но я боюсь, что вы ни за что не откажетесь от своих привилегий…
— Каких привилегий?! — забрызгал слюной Целитель Душ. — Да стоит нам отправиться в Улей, и мы станем там кем угодно! Наполеонами, Цезарями! На кой черт нам власть над кучкой кретинов, из которых еще надо делать людей?!
— Для чувства собственного достоинства, — устав щадить, сказал Лобанов. — Ваша гордость — в том, что у вас реальная власть. И вы ее никому не отдадите и ни на что не променяете. Вы штурмуете Улей и ловите бродяг лишь с одной целью: создать настоящее иерархическое государство, с аристократами и плебеями… Вам дороги ваши мундиры, мантии, ордена, кодекс чести, Хартия, Божий Суд, степени родства, а равенство вы презираете, как выдумку слабых, хотя на словах и преклоняетесь перед ним…
Ласперо бросился возражать, опровергать, но Руф Вотан жестом принудил его к молчанию.
— Вы понятливы, — сказал Вотан и левым глазом подмигнул разведчику. — Я с Вами спорить не буду. У нас говорят — понятливые долго не живут… Шучу, конечно!
Они вышли из дворца и остановились перед фасадом Дома Семьи, под статуей архангела с мечом, широким, как лопата. Отцы-патриархи держали руки у козырьков, и ветер от Валентинова антиграва трепал плащи. Расставание по всей форме.
