– Плохой, понимаешь, я человек... Не мирный... И откуда мне мирным-то быть? Один мой прапрапрадед был кубанским казаком, с Ермоловым за Шамилем гонялся, другой был татарским воином, с Иваном Грозным воевал, или что-то вроде того. И я, вот, всю жизнь с саблей на коне... Четыре семьи в капусту порубал...
– Ты, что, серийный убийца?
– Нет... Я – зануда...
– Ну, ну... И последнюю свою семью, догадываюсь, только что порубал?
– Ага...
– До сих пор, наверное, ее любишь?
– Да как тебе сказать... – унесся я мыслями в прошлое. – Влечения к ней у меня давно уже не осталось, как, впрочем, и особого уважения... Но стоит мне взглянуть ей в глаза, как я с ужасом понимаю, что принадлежу этой женщине до последней своей клеточки...
– Выпей еще... – немного помолчав, сочувственно протелепатировал мне Юдолин. – Только мною больше не занюхивай... Мне это противно. А если без куража не можешь – возьми мой крестец.
Лишь только я последовал его совету (то есть выпил и занюхал крестцом), бедный Игорек мечтательно поинтересовался:
– Ты лошадей, наверное, любишь?..
– Да нет, я бы не сказал... И это тоже от предков... Понимаешь, когда почти в каждом бою лошадь под тобой убивают...
– То лучше к ним не привязываться...
– Как и к женщинам... Разбередил ты мои раны... Давай, что ли спать. Завтра нас ждут великие дела...
2. Кавалерово. – Воспоминания о 57-й партии – партайгенносе Карфагенов, коммунист Епифанцев и дамоклов топор. – Вызываю друзей и уезжаю на шахту.
Проснувшись на следующее утро, я побежал к ручью и наловил к завтраку юрких хариусов. Поев и попив чаю на скорую руку, я без траурных речей и залпов в небо закопал останки Юдолина под ближайшей елью и пошел в Кавалерово.
В Кавалерово я сразу же направился к дому, который в конце восьмидесятых годов был куплен ВИМСом для своих полевых партий в целях устройства в нем перевалочной базы и камералки. За десять баксов и Юдолинский перстень я из ностальгических соображений снял у его нового хозяина, бывшего сторожа нашей базы, домик, или, как его все называли, кубрик, когда-то сбитый мною в огороде из остатков старого сортира, а также досок, собранных по берегам протекавшей рядом Кавалеровки. Прошедшей зимой он служил хлевом, и потому мне пришлось поработать.
Когда хлев превратился в относительно уютное жилье с электрическим освещением, был уже поздний вечер. Поужинав с Егорычем (так звали хозяина) жареной на прошлогоднем сале картошкой, я удалился в свой кубрик, расстелил спальный мешок на дощатой кровати и стал глядеть в окошко напротив. Все здесь было таким же, как и десять лет назад. Казалось, что вот-вот зазвенит умывальник и послышится довольное хрюканье умывающегося перед сном Карфагенова...
...Зимой мы хранили на этой базе полевое снаряжение, а летом, вывалившись из тайги, проводили там камеральные работы или просто пережидали затяжные приморские дожди и тайфуны. При доме была кухня с уютной столовой и маленькая покосившаяся банька, над дверью которой я как-то в августе в сердцах приколотил фанерную вывеску с надписью 'Баня им. Бориса Пуго'. И еще был большой, на пять соток, огород, в котором сторож весной высаживал для нас редиску, картофель, тыкву и фасоль. И еще помидоры и огурцы, уход за которыми производился согласно графику, составленному начальником партии Карфагеновым. Мы называли его партайгеноссе Карфагенов, но самым главным в нашей партии был пламенно-принципиальный коммунист Епифанцев Николай Павлович – руководитель Приморской группы Отдела олова ВИМСа.
Я поступил в эту группу сразу после окончания аспирантуры. И не пришелся. Я всегда был человеком, плохо выносящим не сколько движение в общей колонне к поставленной кем-то цели, а сколько неминуемые в таких колоннах требования к всеобщей унификации внешнего вида и содержимого черепных коробок. А у нас в партии во всем царствовал порядок и тем не менее голова нашего руководителя часто болела по поводу его дальнейшего усовершенствования И по этому поводу неоднократно, как правило после ужина, собирались летучки. Однажды Епифанцев предложил лишать ужина тех, кто сядет за стол не в 19-00, а в 19-08. В другой раз мы два дня обсуждали тему перерасхода спичек за июнь месяц. Тогда все испортил неконформный студент Илья Головкин, неожиданно ушедший с середины второй сессии обсуждения и через пятнадцать минут явившийся с рюкзаком, набитым только что купленными им спичками...
После того, как Епифанцев предложил своим сожителям каждый день лишать жизни по 10-ти (десяти) мух я ушел из дома. Сначала жил в огороде в четырехместной палатке. Со мной поселился подсолнух – его жаль было рубить при очистке площадки под палатку, такой он был красавец, и большой ярко-желтый паук Васька. И утром, когда я просыпался, разбуженный ударами молотка по обрезку рельса (так наша повариха созывала нас к завтраку), первым делом я видел склонившееся надо мной доброе лицо подсолнуха и висевшего над ним Ваську...
Вечерами в моей палатке, а потом и в заменившем ее кубрике, собирались шофера и студенты нашей партии. Мы болтали и играли в преферанс. И пили, когда бог посылал. Над столом у нас висел уравновешенный на веревочке топор, называвшийся дамокловым. Он задумчиво вращался над нашими головами, как правило, сильно озадаченными очередным мизером Ани Гроссвальд, нашей молодой специалистки. Но очень скоро партайгеноссе Карфагенов, выполнявший также обязанности инженера по технике безопасности, тайно снял его в целях ликвидации источника повышенной опасности. И через три дня Епифанцев устроил мне истерику – всезнающий Карфагенов доложил ему, что вместо топора на ниточке появилась записка: 'Ушел к своим. Прощай!'
...На стенке кубрика я писал стихи, посвященные Марине, научной сотруднице одной из наших полевых партий:
