Правда, я начал их писать не Марине, а Ане Гроссвальд, крутившей плодотворный роман с Лешей, одним из наших студентов-рабочих. Смешно было смотреть, как Ира и Леша мяли друг другу ручки, сидя перед костром после таежных маршрутов. Особенно если учесть, что Леша, перед тем как попасть в мединститут, несколько лет работал санитаром в морге и любил рассказывать вечерами об органокомплексах[2] и неожиданно оживших желто-серых мертвецах. Но потом я по уши влюбился в Марину и смог дотесать эти строки до более или менее удобоваримых.
Когда Марина уехала в город к мужу, снизу я приписал другие:
Улыбнувшись этим стихам, вернее себе, когда-то писавшему их, я вышел из кубрика и побрызгал на буйно разросшиеся вокруг одуванчики. Вернувшись, попытался заснуть, но не получилось. И опять начал вспоминать вимсовские дни.
...Я проработал в этих краях шесть полевых сезонов. По заказу местной геологоразведочной экспедиции наша научно-исследовательская партия искала новые перспективные площади, то есть добросовестно прочесывала пятью маршрутными группами каждый квадратный километр нашей площади, где наличествовал хоть какой-нибудь намек на присутствие оловянной минерализации.
...Маршрут в приморской тайге! Это что-то! Сколько раз слезы навертывались на мои глаза, когда я намертво застревал в подлеске, густо переплетенном лианами лимонника и прочей ползучести. Тайга вцепляется в расползшиеся ноги, вывернутые руки и шею, грызет компасную кобуру, отрывает полевую сумку и присваивает молоток. И все, что ты можешь сделать – это сдаться на милость победителю и лишь тогда он выпустит тебя из своей ловушки, чтобы через несколько десятков метров снова играючи поймать, но уже в буреломе или болоте.
...Маршрут в приморской тайге... Да это невозможное дело! Особенно вдали от ручьев и речек. Разве можно заниматься геологией, когда каждую минуту ты должен определять по карте свое положение на местности? Стоит отвлечься на прослеживание какой-нибудь рудной зоны, и ты заблудился! И надо лезть на ближайшую сопку, потом, когда выяснится, что с нее ничего не видно, возвращаться на то место, положение которого на карте ты знаешь или вовсе на исходную точку. Или просто наугад наносить точки наблюдений на карту.
...А энцефалитные клещи! Со всех кустов они сыплются на тебя десятками, если не сотнями. Целым их отделениям удается проникнуть к твоему беззащитному телу и они, в жадном восторге предвкушения крови, начинают возбужденно бегать по груди, спине, голове. И тогда надо раздеваться, брать в руки карманное зеркальце и снимать с себя этих ненасытных паразитов... Но через неделю таежных маршрутов ко всему этому безобразию привыкаешь, перестаешь осматриваться сначала ежечасно, а потом и ежедневно и тогда клещи вгрызаются в тебя сначала по самые уши, а потом и по самую задницу...
Но иногда мы выбирались из тайги и уезжали на чудесное море.
...Берега Японского моря неописуемо красивы. Обрывистые, покрытые кучерявыми дубовыми рощами... Причудливые скалы-останцы... Искрящиеся слюдяные пляжи... Лиманы, полные рыбы... На море мы ставили палатки на их перемычках, купались, ныряли за гребешками – он доказал, что мразь не он, а бархатными вечерами прогуливались с девушками по уютным лунным пляжам... Однажды днем, накупавшись до изнеможения, я заснул под скалой на теплом песке. Я спал, как, наверное, спят в раю, глубоко и безмятежно. А проснувшись, увидел милое, любящее и любимое лицо Марины... Я не верю, что испытанное мною тогда, хоть кто-нибудь испытывал на седьмом небе.
На следующее утро я пошел на переговорный пункт звонить Юрке Плотникову. Всю дорогу до пункта я думал, как сообщить ему о сути дела, да так чтобы телефонистки ничего не заподозрили. И вспомнил о солодке. Еще в те времена, когда мы работали в геоинформационном институте космонавта Лебедева, наш коллега Свитнев предложил всей нашей лаборатории стряхнуть с себя социалистическую пыль и по капиталистически подзаработать, а именно – ехать в Каракалпакию заготавливать солодку[3], которая, как он утверждал, на Западе пользуется ажиотажным спросом.
– Заработаем тысяч по сто баксов, я узнавал, – божился он. – И делов-то куча: нарубил в пустыне, побросал в вагон, привез в Москву и получай баксы.
С деньгами у Свитнева было совсем туго. На те гроши, которые он получал в институте, содержать жену и двоих детей было невозможно. Часто, приходя утром на работу, он, красный от стыда, рассказывал, какими словами вчера его называли жена и шестнадцатилетняя дочь:
– 'Подонок ты, подонок! – кричит одна, – Мне стыдно, что ты мой отец'. Другая кричит: 'Оставь эту мразь, не пачкайся'[4].
И Сашка Свитнев дергался из стороны в сторону, пытаясь ухватится за полу подрастающего российского капитализма. Прикинув все 'за' и 'против', мы решили послать гонца и все узнать на месте. Гонцом был выбран я, в который раз холостой. Приехав в Каракалпакию, я сразу же выяснил, что сбором и продажей солодки занимается крупная организация с обширной дилерской сетью. В общем, ничего, кроме круглых в удивлении глаз специалистов, я в своей поездке не видел. Коллеги встретили провал легко и скоро все забыли. Через пару месяцев Свитнев уволился из института и создал свою контору по очистке нефтяных
