над тайгою не полетаешь.
– Одиноко у вас, наверное, здесь, в Сибири? – Ванечка кивнул за окно, где плавали, тычась в стекло носами, сонные вечерние комары, сытые, довольные своей комариной жизнью, раскормленные, как летающие собаки Павлова.
– Одиноко? – удивился Лапшицкий. – Это в городе у вас одиноко, а здесь тайга, здесь некогда об одиночестве думать. И товарищи у меня есть. Вот живет в лесу за сопкой Весёлкой старец один по имени Ампелог, в миру Юрий Иосифович Брудастый, бывший колчаковский офицер, мы с ним музицируем вместе, я – на шангальтопе, он на моей паровой гармонике, аполлониконе; как, бывает, начнем, так белки, рыси, тигры, медведи, дичь малая – все сбегаются слушать. Мирно сидят, друг друга не трогают, как у дедушки Мазая в раю. Сейчас, правда, редко старец ко мне заходит – старый совсем стал Ампелогушка, а раньше был хоть куда, медведя на спор заваливал, на дно Байкала нырял и нисколько при этом не простужался. Бывало, сядешь с ним выпивать – день пьешь, два пьешь, четыре, а у него ни в одном глазу. Ангельский человек, божий. Он устроил когда-то скит на незамерзающем озере Энзэхэн на ветвях дерева секвойядендрона, семечко которого сам же и вывез однажды за подкладкой своей папахи из Калифорнии, с западных склонов Сьерра-Невады. А устроил он скит на дереве по примеру древних подвижников отцов наших Симеона-столпника, Малафея Аляскинского, Гурия Выголесского и других их святых последователей. Рядом с деревом, где Ампелог подвизался, неподалеку был хуй болдог – неувядаемый бугор-пуповина, – из которого росло бурятское материнское желтое дерево, на ветвях которого справа висели колчан и налучье – хулдэ, жизненная сила будущего мужчины, а на ветвях слева – иголки и наперсток – хулдэ будущей женщины. Под дерево раз в году приходили будущие молодые мужчины и приводили с собой будущих молодых женщин и устраивали праздник прощания с девственностью, становясь на глазах у всех настоящими мужчинами и женщинами. Поначалу мой Ампелог смотрел на это, как на тяжкое испытание – искушение его, Ампелоговой, грешной плоти, – которое ему послал Господь в наказание за то, что не уберег Россию от безбожников-коммунистов. Но однажды явились к нему под дерево трое – человек-налим, человек-утка и человек-женьшень – и передали послание начальника канцелярии Всесибирского небесного региона Урянхая Унхуева о том, что Господь дарует Ампелогу свободу от однобоких воззрений на природу и существо веры, а также награждает нашего Ампелогушку даром терпимости к вере всех народов земли Сибирской, независимо от странностей ее проявления и внешней телесной грубости.
В этом месте Шамбордай Ванечке доверительно подмигнул:
– Ты, конечно, догадался, что послание сочинил я, подпись Господа тоже подделана лично мною – у Господа же подпись простая – тощий крестик с загогулиной на конце внизу.
Всё это Шамбордай рассказывал, не забывая наполнять рюмки и опрокидывать их внутрь себя, зорко следя при этом, чтобы Ванечка не отлынивал от процесса. Примерно, на шестнадцатой рюмке Ванечка вдруг заметил, что Шамбордай оставляет в каждой бутылке немного алкоголя на донышке.
«Наутро это он, что ли, для опохмелки?» – подумал Ванечка почему-то.
Лапшицкий подслушал мысль и отрицательно помотал головой:
– В остатках вина живет винный червь архиин хорхой, он-то и делает человека алкоголиком.
«Пиздит, как газета „Правда“, – подумал Ванечка матерно, – но как красиво пиздит!»
Мгновенно Шамбордай стал серьезным.
– У нас в Сибири, – сказал он голосом совершенно трезвым, будто и не выпито было до этого полных шестнадцать рюмок, – слова крепче, чем «сволочь», в разговоре употреблять не принято. Матерных слов практически здесь вообще не знают, нам других слов хватает, чтобы понимать человека. Но – заметь – стоит мне только переехать Урал, как весь этот разговорный мусор, вся эта словесная хня, все эти пдёж и пбень хлещут из меня как из дьявольского рога какого-нибудь. В Питере, в Москве, словом в вашей азиатской Европе когда бываю, рот обрастает изнутри, как стенка выгребной ямы или городского отстойника, всякой мохнатой дрянью. Поэтому такой мой тебе совет: когда захочется вдруг матерно выругаться, представь, что вокруг Сибирь, что тихо вокруг, красиво – так зачем такую красоту портить?
Шамбордай чуть-чуть помолчал – ровно столько, чтобы налить семнадцатую и выпить ее за чистоту языка.
– Матерные слова, как плохие книги, – продолжил он, наливая следующую, – высасывают из человека жизненную энергию. Они суть специальные хитроумные дьявольские устройства, которые опыляют нас изнутри специальным невидимым веществом, питательным для бактерий смерти. Кстати, и твоя паутина – следствие подобного же вторжения. Она что-то вроде перхоти, только если перхоть вылечивают обычно шампунем, то, чтобы справиться с паутинной болезнью, – надо выиграть битву в пространстве духов, найти и победить того, кто эту болезнь наслал, чем я собственно и занимаюсь в настоящий момент времени. Конечно, жить можно и с паутиной, но недолго, и опять же – антисанитария, липнут мухи и прочие неприятные твари, и если ее часто не чистить и с тела не состригать, то от тела идет зловоние, трупный запах, который не заглушают ни одеколон, ни розовая вода. Да и жарко – особенно летом.
– Летом, когда жарко, я в музей Арктики и Антарктики хожу, – грустно пошутил Ванечка.
– Тихо! – оборвал его Шамбордай, прикладывая палец к губам. – Начинается. Идут половиннотелые.
– Половиннотелые? – спросил Ванечка, водя глазами по сторонам, но никаких половиннотелых не замечая.
– Демоны, имеющие только правополовинное или левополовинное тело, то есть тело, расчлененное от головы до ног и состоящее из одного уха и глаза, половины носа и рта и из одной руки и ноги. И, конечно же, сам Япух Озык тэнгэри эту их компанию возглавляет. Чего, собственно, мы с Лёлей и ожидали.
– А-а-а, – сказал Ванечка, не поняв из сказанного ни слова.
– Теперь, Ваня, козлиный хор умолкает, и солирует главный тенор. От тебя требуется одно: срочно вспомнить классический сюжет про красавицу и чудовище и как можно долго держать его в голове. Особенно то место, где чудовище становится принцем. Это твой случай. Надеюсь, помнишь, что сделало его человеком?
– Но ведь это литература…
– Литература? И это мне говорит человек, который сделал литературу своим призванием! Так вот, дорогой мой фома неверующий, запомни то, что я тебе сейчас расскажу, и передай этот разговор своим детям. Литература больше чем жизнь. Она никакой не слепок и никогда не отображение жизни. Наоборот. Жизнь – слепок с литературы. Вспомни евангелиста Иоанна. В начале было Слово. Ибо Слово есть Бог. Поэтому литература есть Бог, и всякий, кто утверждает обратное, слепоглухонемой дурак, и сидеть ему среди двоечников на задней парте. Теперь – всё, приказываю молчать. Иначе – расстрел на месте.
– Да, – сказал Ванечка Вепсаревич и тут же получил пулю в лоб.
Глава 15
Выздоровление
Пуля была маленькая, сердитая, и когда Ванечка отлепил ее ото лба, оказалось, это никакая не пуля, а нервный, перепуганный паучок, к тому же матерящийся, как сапожник.
– Предательница! – орал арахнид (матерные выражения мы опускаем). – Мама называется, так подставить! Как землю унавоживать, так без меня ей никак, а яблочки с яблоньки собирать, так «Карлуша, отойди в сторону»! Я тоже хочу быть первым! Тоже хочу власти и орденов! Паучиха! – ругался он. – Такая же, как и все другие! Подумаешь, отрастила себе руки и ноги! А сама-то, сама-то… Мамочка! Ну, пожалуйста! Ну, возьмите меня! Я все сделаю, только бы к вам поближе…
Ванечка открыл было рот, чтобы как-нибудь несчастного успокоить, но яростный алкогольный дух, сдобренный бронебойной силой травы Helichrysum arenarium, специалистами называемой богородичной, вылетел оттуда, как джинн, завертел арахнида в вихре и унес навсегда со сцены.
– В укрытие! – услышал он голос, бомбой разорвавшийся в Ванечкином мозгу.
Ванечка суетливо заозирался, не понимая причины паники. И увидел к своему великому удивлению, что вокруг уже не стены избушки, а пустой, открытый ветру пригорок, кое-где поросший выгоревшими на солнце сосенками. Солнце стояло несколько влево и сзади Ванечки и ярко освещало сквозь чистый воздух огромную амфитеатром открывшуюся перед ним панораму. Желтели, увядая леса, и чем далее уходил взгляд, тем более желть темнела, скачками переходя в синь и растворяясь на фоне туч, облепивших линию горизонта. И по всей этой синей дали виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских.
