свидетельство. Он доктор геолого-минералогических наук и в то же время превосходно знает историю, математику, физику, на память целые поэмы читает.
Он в страхе пальцев не ломал
И не рыдал в тоске,
Безумных призрачных надежд
Не строил на песке,
Он просто слушал, как дрожит
Луч солнца на щеке.
Эти строки запомнились Мергенову потому, что Игорь Петрович произнес их особым тоном и сразу умолк. А когда Мергенов восхитился: «Здорово! Весь свет для человека - в окне, вся жизнь - в солнечном луче», Игорь Петрович глянул исподлобья, пробормотал: «В окне… в окошке…» - и быстро зашагал вперед. Следующее замечание Мергенова он оставил без внимания и только буркнул невпопад, что, мол, ворон мудр, да на отбросах сидит, и что не стоит, мол, искать дохлого ишака, чтобы снять с него подковы.
Странный человек!
Мергенов снова поправил ружье.
Солнце припекало совсем не так, как ему полагалось бы в конце октября. Его лучи слепили и кололи, словно под рубашку набросали верблюжьей колючки. Хотелось пить, но фляга была пуста. Он сдул с кончика носа щекочущую каплю. Уже несчетное количество раз протирал он очки, но по стеклам все равно ползли мутные разводы. Скосив глаз на чистый участок стекла, он позавидовал Игорю Петровичу, который шел так легко.
Из-под войлочной шляпы ученого выбивались пряди мокрых волос, темное пятно широко расплылось по спине полотняного кителя, а Игорь Петрович шагал себе, словно под ним был не раскаленный песок, а гудронированный ашхабадский тротуар.
«Сколько ему лет? - неожиданно подумал Мергенов. - Лет пятьдесят будет, не меньше, а он сильный какой и красивый, несмотря на полноту. Любит его жена, наверно…»
А Игорь Петрович шел, глядя перед собой невидящими глазами, как бы отключившись от окружающего. И снова память расторопно и услужливо, как старая гадалка карты, раскладывала перед ним давно забытое. То самое, которое он пытался не вспоминать минувшей ночью, и которое не вспоминать вообще было сверх его сил.
… Они познакомились через год после его возвращения с фронта. Как-то совершенно случайно он заметил строгую, бронзоволосую лаборантку. Вероятно, он встречал ее в коридорах и лабораториях института десятки или даже сотни раз, не обращая на нее особого внимания. И вдруг однажды понял - она.
Молодежь института звала ее Афиной Палладой. Если сердились на нее, говорили: «Рыжая коломенская верста!» А она не была ни верстой, ни Палладой. Она была одной-единственной, той, с которой для него сразу заблистали все краски мира, дотоле не очень яркого и не слишком многоцветного.
Он любил ее, может быть, сильнее, чем положено человеку, и это отчасти явилось причиной разрыва. «Ты слишком увлекаешься, Иг, - говорила она, - и своими гипотезами и… мной». Он смотрел в ее глаза, темные и глубокие, как бездонный кяриз[15]; он прятал лицо в ее коленях и отвечал: «Нет, я не иг, я кул[16], я твой раб, и я не увлекаюсь, я просто живу вами - гипотезой и тобой». Она улыбалась краешком губ; «Ты позер и мечтатель».
Он любил ее. Перефразируя ее имя, он называл ее Светом-в-окошке. И она тоже любила. И верила. Иначе она не поехала бы с ним в Туркмению, пожертвовав Ленинградом и учебой. Но почему же она так быстро увлеклась другим? Может быть, возраст сыграл роль: она была моложе его на тринадцать лет. Но возраст не помеха для большого чувства, да и тот, другой, был даже старше, чем он.
Многие частности событий тех времен потускнели, стерлись из памяти, но подслушанный разговор врезался в мозг до мельчайших деталей, словно это было вчера. Возвращаясь домой, он тогда остановился у чьего-то забора завязать шнурок на ботинке.
За невысоким глинобитным дувалом поднималась стена виноградника. Журчал арык. Казалось, что он выговаривает отдельные слова. Но это говорил старик, сидящий на кошме у самого дувала. Рядом с ним примостился мальчик лет шести. Старик покачивался и говорил, словно пел:
«Он очень любил твою мать, мой мальчик. Любил, как батыр, как Меджнун[17]. Она была красавица, твоя мать. Она была стройнее джейрана и нежная, как крылышко вечерней бабочки. Но что значат нежность и красота для злого! Злой топчет цветы и плюет ядом в воду хауза[18], чтобы другие люди изнывали от жажды. Чем помешала ему твоя мать? Если он мужчина, он должен разговаривать с мужчиной. Но он берет винтовку и стреляет в твою мать, мой мальчик. Пять раз зацветал с тех пор капдым, пять раз тосковали в небе гуси, а твой отец не хочет взять в дом новую хозяйку».
«Он возьмет тетю Свету, - сказал мальчик. - Она хорошая. Она часто приходит к папе и приносит мне конфеты».
«Хорошая, говоришь? - повторил старик. - Кто ее знает. Одному аллаху ведомы помыслы человеческие… Она сильная женщина, мальчик. У нее глаза беркута и сердце барса. Но даже барс иногда срывается с кручи и падает в пропасть, когда несется за архаром, не разбирая дороги. Кто знает, чего хочет эта женщина от твоего отца».
Вот что он услышал за дувалом чужого дома. Он был ошеломлен, он не мог поверить услышанному. Он спросил у первого прохожего, чей это дом. Ему ответили, что это дом прокурора Мергенова.
Сухо шелестели листвой маклюры, и тяжелые шары их соплодий шлепались на землю, как зеленые лягушки. Гледичии на обочине дороги жестянно шуршали ятаганами своих стручков, как будто скрежетали зубами. Едкая пыль - желтый лесс летел по улице и першил в горле.
Вернувшись домой, он потребовал ответа. Она засмеялась и сказала, что ревность ему не к лицу. Он вышел из себя и закричал, что немедленно уйдет, уедет отсюда, и пусть она… Она странно взглянула на него, помедлила и сказала:
«Что ж, иди. Ты - только любопытный, но ты никогда не любил».
Он ушел в свою лабораторию. А вечером за ним пришли. Санкцию на арест дал прокурор Мергенов.
Когда его освободили «за отсутствием состава преступления», он сразу же уехал в Ленинград. С Туркменией было покончено навсегда. Сжигая последние мосты, он сменил фамилию и отправился с первой же экспедицией в Гоби. А вот письмо, единственное ее письмо, полученное в заключении, он сжечь не смог. Оно осталось нераспечатанным до сих пор, но оно было цело - жалкий камень величественных развалин. Как «кохау ронго-ронго» с острова Пасхи, оно хранило в себе какое-то сообщение. Но прочитать его было жутко - все равно, что вскрыть склеп, где давным-давно погребен любимый человек…
Игорь Петрович споткнулся. Толчок вернул к реальности. Прошлое растаяло знойным маревом, струящимся над раскаленными песками.
Вот они, вечные пески, странное зачарованное море с застывшими в грозном размахе волнами барханов. Черные пески, Каракумы. По прихоти ветра напоминающие волнистый вельвет, они тысячелетия текут в свою дальнюю даль и смотрят в белесое небо мертвыми глазами солончаков. Может быть, в самом деле название пустыни связано с человеческими эмоциями, и физика здесь ни при чем?
Нет, не может этого быть. Он есть, обязательно есть здесь этот элемент, который сто сорок лет назад открыл Йене Якоб Берцелиус. Есть потому, что следствие не может появиться раньше причины - не может тяжелый изотоп свинца появиться сам собой! Пусть в Каракумах нет пегматитовых жил. Их и не должно быть, они выветрились, рассыпались песком. Есть песок. Не тот обычный, серовато-желтых оттенков, по которому проходят немногочисленные караванные тропы, а другой, что таит в себе грозное имя скандинавского бога войны - Тора. Не только в пустынях Индии, не только в Бразилии, этот драгоценный песок есть в Каракумах!
