Маленький Ут-2 шел на Чистополь.
— Смотри, какая красотища внизу! — кричит Нихамин. — Особенно отроги гор. То белые, то голубые, то зеленые.
Любимов менее всего был склонен сейчас к лирике. Неожиданно пришедшая в голову мысль не давала ему покоя.
Вдали показался Сталинград.
— А была, не была, спрошу! — решился Любимов. — Он не должен, не смеет отказать. Он же летчик. Должен понять.
Сталинград остался позади.
Любимов вытащил записную книжку, вырвал листок, написал: «Дай до Чистополя управление. Очень прошу». Подумал… И передал записку Нихамину.
Тот прочел, испуганно оглянулся.
«Дай!» — молили глаза Любимова.
Нихамин не выдержал, махнул рукой: «Бери!»
Так… Левая рука привычно лежит на секторе газа. Правая — на ручке управления самолетом. Ноги — на педалях. Мягкий нажим на ручку в левую сторону, одновременно — вперед левую ножную педаль. Левую. Там, где протез. Самолет накреняется, далекие предметы на горизонте медленно уходят вправо. Теперь обратно, в нейтральное положение. Одновременно — ручку и ножную педаль. Все. Самолет послушно выходит из крена, из разворота. Идет в прямолинейном горизонтальном полете. Теперь все так же вправо. Далекие предметы уходят влево. Снова рули нейтрально…
Чувствуя необычайный прилив энергии, Любимов громко и счастливо смеется. Впервые за несколько месяцев! Есть еще порох в пороховницах!
Полчаса, час, полтора часа… Отлично. Все идет как надо. Значит, он не погиб для авиации. Значит, он может летать. И будет летать!
Но что это? Как ножом, полоснуло по левой ноге.
Это с непривычки… Превозмочь боль! Не дать ей овладеть собой!
Он чувствовал, как спина покрылась холодной, липкой испариной.
Вот уже и аэродром. Нужно сделать круг, зайти на посадку. А боль нарастает, становится невыносимой. Кажется, он теряет сознание.
Последнее усилие! Нихамин не оборачивается. Значит, он ничего не чувствует. Значит, все идет как надо…
В Чистополе рана на ноге открылась. Около пяти месяцев пришлось ходить на костылях.
«Неужели это конец? — спрашивал сам себя Любимов. — Неужели я больше никогда не поднимусь в небо?! — Он не мог забыть того ощущения, когда летел с Нихаминым. — Нет! Рана затянется, уйду на фронт. Только допустят ли к самолету? Тем более к истребителю!»
А сводки с фронта становились все тревожнее: шли бои на перевалах Кавказских гор. Гитлеровцы рвались к побережью.
Наконец Любимов в своем полку, среди боевых друзей-однополчан.
Павлов обнял Любимова.
— Как добрался, дружище?
— Долго ехал до Тбилиси. С попутными эшелонами.
— А у нас здесь жарко.
Любимов незаметно наблюдал за Павловым. Нет. Не изменился. Та же хитринка в глазах, лысоватый зачес, крепкий, как могут быть крепкими только завзятые охотники и рыболовы.
Только, кажется, постарел немного или чудовищно устал.
— А у нас здесь жарко, — машинально повторил Павлов.
— Не заметил. Когда был в Сухуми, даже подумал: а может быть, войны вообще нет? Те же пальмы, те же санатории.
— Санатории, говоришь… скоро ты сам увидишь, какой это санаторий. Гитлеровцы обнаглели. Недавно их подлодка в надводном положении обстреляла поезд Адлер — Сочи. А в Сухуми ты ничего не заметил? Сухуми уже бомбили. В других местах еще жарче. Черноморский флот теперь базируется в Поти. Немецкие бомбардировщики пытаются прорваться туда чуть ли не каждый день. По всему побережью воздушные бои… Вот тебе и санаторий!
— В Севастополе жарче было, товарищ командир полка. Как-нибудь и здесь выдюжим.
Павлов улыбнулся.
— Ладно. Ну а что ты собираешься делать? Давай откровенно. Я знаю: ты надеешься снова стать истребителем. Это невозможно. Лучше сразу сказать тяжелую правду, крутить не люблю.
— Да, правду лучше всего говорить сразу… Но была ведь еще и другая правда.
— Какая?
— Вспомните Севастополь, госпиталь.
— Ну и что?
— Вы мне сказали тогда: залечишь раны — пойдешь в небо. Сейчас я здоров.
— Ну, это ты расскажи кому-нибудь другому. Он, видите ли, здоров!.. После таких ран…
— Значит, обманывали меня в Севастополе?
— Нет, не обманывал. Я сам надеялся на чудо. Надеялся, что ногу тебе спасут…
Павлов взглянул на Любимова и понял: отказать ему сейчас во всякой надежде — значит убить человека.
— Хорошо, не будем ссориться. Ты знаешь: для тебя я готов сделать все. Все, кроме невозможного… Решим так — оставайся здесь, приглядись, приди в норму. А там будет видно.
— Я все равно буду летать! — запальчиво крикнул Любимов и хотел уже рассказать о том заветном, что произошло в небе за Сталинградом. Но тут же осекся: пожалуй, после его исповеди Нихамину нагорит. И он промолчал.
Все началось с велосипеда.
Однажды Любимов не без тайного умысла продемонстрировал Павлову свои возможности: лихо сделал два круга по аэродрому. Ошеломленно смотрел за всем этим командир полка.
— Ну порадовал, не ожидал от тебя…
— Значит, севастопольское обещание остается в силе?
— Посмотрим.
— Что же смотреть, товарищ командир? Вы только что видели.
— Вгонишь ты меня в гроб, Любимов! — Было видно, что Павлова раздирают противоречивые мысли. — Впрочем, вот что… Завтра я, пожалуй, покажу тебе с воздуха наше хозяйство. Согласен?
«Главное подняться, — решил Любимов. — А там посмотрим. Уговорю я его».
— Есть, товарищ командир!
Павлов сдержал слово. Утром из капонира выкатили Ут-2.
— Ну-ка, друг, выруливай к старту.
— Есть, к старту! — Любимову почему-то хотелось сегодня вести себя точно по уставу. Ему казалось: малейшая оплошность может погубить все, и был, как сжатая пружина.
Самолет на старте. Павлов подошел, направился к кабине. Любимов решился:
— Дозвольте лететь мне одному, — тихо сказал он.
— Рано, пожалуй, одному…
— Разрешите, — настойчиво повторил Любимов. — Все будет хорошо. Я справлюсь.
Подошли Стариков, Тащиев, Литвинчук.
— А может быть, действительно разрешить ему, товарищ командир? Он же опытный летчик. Не сомневайтесь. Справится.
— Вас только и не хватало, адвокаты, — сердито бросил Павлов. — Ладно! Разрешаю самостоятельный полет…
Через несколько дней Любимов поднялся в воздух на истребителе Як-1.
Позднее, когда уже не стало Павлова, а Любимов был назначен командиром полка, к нему приехал военный корреспондент Григорий Сорокин. Не любил командир рассказывать о себе «для печати», но тут,
