стал в Мешхеде ожданом!..
— А ведь мы с тобой однажды встречались...
— Я много дней потом ломал голову,— перебивает меня Аскер,— кто ты и откуда я тебя знаю?!
— Я — тоже сразу не признал тебя.
Из дверей вышла... нет — выбежала Гульчехра-ханым.
— Гусо, Гусейнкули-джан! Это ты?!
Большие с поволокою глаза Гульчехры-ханым полны слез. Это — от радости. Она обнимает и целует меня.
— Сынок, Гусо-джан! Мой милый мальчик! Как ты вырос, не узнать!
Изменилась и Гульчехра-ханым. Виски ее посеребрила седина, а у глаз и на лбу появились морщины. Но седина и даже морщины, кажется, сделали ее еще более красивее и обаятельнее...
— Чем занимаешься? Как здоровье отца? Матери? Ах, как хотела бы я сейчас Ширин-ханым увидеть! Как чувствуют себя твои сестренки, братишки?
Вопросам, казалось, не будет конца. Но я отвечаю на все. Потом, улучив момент, спрашиваю:
— Уважаемый Ага-Баба дома?
— Нет,— машет рукой Гульчехра-ханым.— Мы его неделями не видим.
— А я его как-то видел в Кучане. Он там лекции читал.
— Ну вот,— говорит Аскер с улыбкой,— тебе лучше известно, где мой отец.
Садимся за стол. Угощает нас Гульчехра-ханым пловом и яичницей, фаршированной зеленью. Ужин получился шахский. Такого ароматного плова и такой вкусной яичницы я давно не ел.
— Как служится тебе, Аскер, у Таги-хана?— как бы между прочим спрашиваю я друга.
— Неплохо. Таги-хан строгий, но очень справедливый и честный человек.
— Я слышал, что он открыто выступил против англичан.
— Да. И поэтому попал в немилость к губернатору Хорасана.
— Но ведь Кавам-эс-Салтане бессилен и слаб, как под дождем цыпленок. А в руках у Таги-хана целая армия.
— Пойми, ни Кавам-эс-Салтане сейчас силен и опасен, а коварные захватчики англичане и сторонники каджар-ской династии! А они имеют очень сильное влияние в жандармерии.
— Дело серьезное,— говорю я,— но Таги-хана мы в обиду не дадим.
— Если бы так рассуждали все в армии!— говорит Аскер.
Покидаю гостеприимный дом поздним вечером. Тепло прощаемся, и я обещаю Гульчехре-ханым почаще заглядывать к ним.
На землю опустилась темная весенняя ночь. Тишина. Черный небосвод густо усеян яркими, застывшими в каком-то торжественном безмолвии, звездами. Говорят, у каждого человека своя звезда. Где же моя? Наверное, вот эта. А Парвин? Ее звездочка должна быть где-то поблизости. Вон та, самая яркая!..
С гор Кухе-Санги струится свежий ветерок. Я шагаю по ночному Мешхеду, думая о Парвин и о нашей желанной встрече. Когда же, наконец, я увижу ее?..
— Это ты, Рамо?
— Да. Где ты бродишь?
— Я у Аскера был. Разве тебе Аббас не сказал?
— Мало ли что сказал,— Рамо чем-то возбужден.— Часа два ждем тебя...
— Меня?
— Говори потише.
Подходит Аббас. Судя по всему, мои друзья, несмотря на поздний час, спать не думали.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего,— говорит Аббас.— Просто есть новость. Приехал Шамо.
— Шамо... В Мешхед?
— Да. Знакомый солдат передал, чтобы мы немедленно навестили его.
— А где он остановился?
— В гостинице, у Баге-Надери.
— Когда же пойдем... Завтра?
— Вах-ей, зачем же тогда мы ждали тебя? Нужно идти сейчас, — твердо говорит Рамо. Должно быть, срочное дело.
— Хорошо,— соглашаюсь я.— Ты, Рамо, оставайся, а мы с Аббасом пойдем.
Пробираться в темноте мы решили не через южные ворота города, а через Дарвазае-сараб. Там меньше опасности попасть на глаза полицейским, которых на улицах ночного Мешхеда, кажется, больше чем днем.
Стремясь к цели, мы держим путь к Баге-Надери — одному из живописных уголков Мешхеда. Центральные улицы и площади обходим, петляем по узким кривым закоулкам. К Баге-Надери пришли скрытно. Вот и гостиница. У ворот маячит фигура человека. Видимо, незнакомец заметил нас. Он двинулся навстречу и вполголоса запел песенку о Кучане.
— Похож на него!— шепчет мне Аббас.— А песня — пароль.
— Сейчас узнаем. Я сделал оклик:
— Шамо?
— Да... Это ты, Гусо?
Мы крепко жмем друг другу руки. Я замечаю, что Шамо сам не свой, крайне возбужден, голос его дрожит.
— Что с тобой, Шамо?
Он молчит.
— Ну, говори!
— Ходоу-Сердар... и его братья... Их убили.
Если бы нас с Аббасом в этот миг огрели по головам, мы бы почувствовали себя все-таки лучше. Несколько минут мы были в каком-то оцепенении, слова вымолвить не могли. Наконец Аббас пришел в себя:
— Кто убил? Где?
— Почему ты приехал в Мешхед?— спросил я.
— После падения Гиляна Ходоу-Сердар с братьями бежали на север, в Туркменистан. Там они увидели своими глазами, свободную от гнета и эксплуатации страну. В Туркменистане их встретили как братьев. Им предоставили жилье, дали работу, даже учиться предложили.
— Разве смогу я жить спокойно,— сказал тогда Ходоу-Сердар,— если мой народ живет в нищете и невежестве. Нужно иметь каменное сердце, чтобы без гнева и возмущения слушать стоны и плач родного Ирана.
В конце концов Ходоу-Сердар возвратился в Боджнурд. Братья тоже вернулись вместе с ним. Вот тут- то и случилось несчастье. Коварный Сердар Моаззез пронюхал и обо всем доложил повелителю Хорасана Каваму-эс-Салтане.
— Палачу Хорасана!— воскликнул Аббас.— Мерзавец! Негодяй! Мы еще с тобой посчитаемся...
— Кавам-эс-Салтане,— продолжает Шамо,— приказал своему верному псу Мирза-Махмуду немедленно отправиться в Боджнурд, арестовать Ходоу-Сердара, его братьев и доставить в Мешхед. В Боджнурде при аресте братья отчаянно сопротивлялись. В схватке погиб один из них — Гусейн-Сердар. Но силы были слишком неравные. Ходоу-Сердара и Алла-Верди-Сердара схватили. Под Мешхедом в селении Ахмедабад их расстреляли. По приказу Кавам-эс-Салтане, английскими пулями.
— Как удалось тебе, Шамо, обо всем этом узнать?
— В отряде Мирза-Махмуда служит человек... В общем, наш человек. Он мне и рассказал...
— А где их могилы, он знает?
— Нет. Братьев расстреляли глухой ночью, а тела их куда-то увезли...
— Гиены...— Аббас зло выругался.— Боятся народного гнева.
— Я несколько дней пробирался в Мешхед. Везде разъезжают усиленные патрули. Нет покоя ни военным, ни штатским... Дороги перекрыты, даже самые маленькие селения оцеплены.
