Я сам ободран, гол, как колизеи Рима,
хотя масштаб иной и частности не те.
Не похоть, бес в ребро — я бросил это дело.
Хрусталика рентген сжигает верхний слой
того, что мы зовем одеждою — лже-телом,
покровом, пеленой над сутью, над пределом,
что потеряло вес и сделалось золой.
Наверно, вышел срок. Мне сущность стала ближе.
Я разлюбил наряд, обертку, камуфляж.
Земля всегда черна, а солнце просто рыже...
А женщины — что тут, что в Конго, что в Париже,
поскольку этот мир — большой нудистский пляж.
С годами голый взгляд, глядишь, войдет в привычку,
хоть суть порой страшна, убога или зла.
Зачем я столько лет прождал у камер птичку?
Прочел три тыщи книг? Ссужал столетью спичку?
И обнимал случайные тела?
Владимир Строчков. Стихи. — “Арион”, 2004, № 2.
Для связки слов сойдет любой предлог.
Одна-две буквы — и пошли союзы,
согласия, антанты, пакты —
чтоб, сделав предложение, никак ты,
любитель-подколесин шустрой музы,
большой ходок, дать задний ход не мог.
Больной на голову второстепенный член,
искатель повода, ключа, предлога,
окна, чтоб соскочить…
Но хрен-то: этот плен,
дар этот чертов, дан тебе от Бога.
Ты на него подсел, и нет врача,
что мог бы излечить тебя, болезный.
И вот и ходишь, маешься, мыча,
