— Ну, силой не заставишь. Я бы, например, не пошел, — снова ударяя плетью по полыни, ответил Назаров.
Машутка смерила Назарова смеющимся взглядом, весело толкнула в бок.
— Сказал тоже. Кто ты, а кто они.
Истрескавшиеся, жесткие губы Назарова скривились.
Похвала девушки ему понравилась, и он невнятно пробормотал:
— Лезут, как овцы, одуревшие от волчьего воя… Ну и пусть.
— Мы должны разобраться. Люди ведь…
— Черт их разберет, — отмахнулся Назаров. — Если не все, то половина коммунисты. А таким, паря, мы пощады не даем.
— Дело не в пощаде, господин поручик, ты ведь и меня чуть было в коммунисты не записал, тоже без пощады могло быть?
— Да нет. Что ты, — оправдывался Назаров, — не о тебе я… Хотя скажи все-таки, паря, как ты тут с ними оказалась?
— Вот с выяснения личности бы и начинали. А то идете рядом, а я выхвачу наган да в вас… — и она беззаботно рассмеялась. — Чучелы гороховые, и мне не верите. В Челябинске я была, только что из госпиталя выписалась. Здесь у меня тетка живет, приехала сегодня утром навестить, а тут гонят всех на площадь: «идите красных встречать, иначе расстрел». Мы побежали предупредить людей и вот сами попали с ними.
— И тетка твоя здесь? — спросил Чугунков. — Вон шагает, — махнула Машутка рукой.
— Да. Дела, — покачав головой, протянул Чугунков.
— Не дела, а безобразие, господа офицеры, одни грозят расстрелом, другие тоже. — И вдруг решительно:
— Нельзя так дальше, люди это. Снимите конвой. Пусть домой идут.
— Как! Всех? — ошарашенный требованием Машутки, спросил Назаров.
— Всех! — еще более решительно подтвердила Машутка. — Пора научиться разбирать, кто прав, кто виноват.
— Всех не соглашусь ни за что, — отрезал Назаров, — половину туда-сюда, а половину в овраг, паря, немедленно…
Машутка перевела взгляд на капитана. К нему же метнулись округленные, злые глаза Назарова/ Вместо ответа Чугунков вынул из сумки записную книжку и, остановив лошадь, прижал книжку к седлу. Вырывая исписанный листок и, не глядя на Назарова, сказал:
— Хочу спросить мнение полковника. Поезжай, доложи лично. Мы пока будем двигаться на Челябинск.
Назаров неохотно взял бумажку, неохотно влез в седло. Прежде чем ехать, сказал со злостью:
— Хуже нет, паря, когда у командира слабит. Поду мал бы, о ком разговор…
Нижняя губа капитана задрожала:
— Не ваше дело, поручик. Командир я. Делайте то, что приказано. Ждать буду до вечера, не дальше. — Провожая Назарова взглядом, добавил:
— Зверь. Вот из-за таких люди и гибнут.
Глава сорок седьмая
На первом же привале Машутка стала просить Чугункова отпустить женщин. После некоторого раздумья капитан махнул рукой.
— Ладно, пусть будет по-твоему.
Решение Чугункова было не случайным. Поражение и развал колчаковской армии заставили даже его, всегда беспечного, задуматься над своей судьбой, над тем, что происходит. И чем больше думал, тем сильнее становилось чувство отвращения к армии народных врагов, в которой служил, и страх перед будущим. Он понимал, что надо на что-то решиться. Но тем не менее он, подобно плывущей на реке щепке, не находил в себе сил повернуть к берегу.
Прощаясь, Мария Яковлевна отозвала Машутку в сторону и, крепко обнимая, сказала, что будет ждать ее каждый час и каждую минуту. — Да не задерживайся. В городе начнутся большие дела. Не опаздывай.
— Как только добьюсь своего, сейчас же приеду, — показывая на Чугункова, ответила Машутка.
Марья с тревогой посмотрела на девушку.
— Смотри, будь осторожна.
Стремясь успокоить женщину, Машутка сказала:
— Не беспокойтесь. Он ведь ничего не знает. Разговаривать будем как равный с равным.
— Но ты все-таки остерегайся, — и, еще раз крепко обняв Машутку, пошла в обратную сторону.
Чугунков был искренне рад, что снова встретился с Машуткой. Особенно сейчас, в такую трудную для него минуту, когда надо было на что-то решиться. «Ей можно довериться. Но с чего начать и как начать?» — думал Чугунков, искоса поглядывая на ехавшую рядом девушку. Он впервые видел ее в Гражданской одежде. В ней Машутка казалась проще и ближе.
Слушая рассказ девушки о болезни, о госпитале, он нетерпеливо ждал, когда она переведет разговор на то, что его сейчас волновало.
Это же беспокоило Машутку, но, боясь все испортить, она начала издалека. Показывая на заблестевшее впереди озеро, девушка сказала:
— Как бы хорошо сейчас в воду. Потом полежать на песке и снова в воду, и так до самого вечера.
Чугунков рассеянно посмотрел на озеро, потом снова перевел взгляд на Машутку.
— Хорошо, да не для нас. Мы вон какими делами заняты, — и он ткнул черенком плети по направлению идущей впереди колонны. В голосе Чугункова ясно слышалась досада. Машутка поняла, что разговор начат удачно.
— Ты давно этим занимаешься? — спросила Машутка.
— Нет, первый раз. Командир заболел, вот меня и послали. Но мне это не по силам, рука не поднимается. Когда воюешь, другое дело. А так противно и тяжело… — и он устало махнул рукой.
— Сами виноваты, — смотря на Чугункова, строго ответила Машутка, — по своей охоте подличаем и молодость ни за грош, ни за копеечку губим. Посмотришь на других, люди как люди, а мы как проклятые, каждый день только и знаем, что со смертью переглядываемся.
Чугунков только этого и ждал. Наконец она заговорила о том, о чем он в последнее время так много думал.
«Неужели, — спрашивал себя Чугунков, — и она почувствовала то же самое, что чувствую и я? Неужели этот разлад, мучающий меня, начался и у ней? У человека, который так же, как и я, вступил в белогвардейскую армию добровольно. Значит, это не случайно. А что если она хитрит?»
Выравнивая коня, он приблизился к Машутке. Его знобило.
— Скажи, Маша, могу я говорить с тобой откровенно? — неуверенно спросил Чугунков и, как бы спохватившись, добавил:
— Не выдашь?
— Бессовестный! За кого ты меня считаешь?
— За добровольца белогвардейской армии.
Машутка с укором посмотрела на Чугункова, потом сказала со злостью:
— Ты, знать, не знаешь, как меня обманывали Сумкин с Луганским. Девчонка была, вокруг пальца обвели. А ты еще смеешься…
— Но ведь красные родителей твоих убили, так это или нет?
— Неправда! — крикнула Машутка не своим голосом. — Для обмана придумали. Папа с мамой живы. У красных они. А я против них воюю. И это все подлец Сумкин подстроил. Глупостью моей
