На четвёртом куплете «Святая мать» незаметно преобразовалась в «Такую мать», впрочем, на общем настрое это не сказалось. На пятом куплете со второго этажа тихо спустилась Птичка. Её облик здесь был вопиюще неуместен. Бирюзовое платьице с белым воротничком, белокурые локоны водопадом, весенней зелени глаза эльфийского разреза… Она с изумлением озирала шумный бардак в углу у клавира, обломки стола в простенке между окнами в сад… Райнэ по очереди замолчали и завиноватились. Поэтому последнее «Та-ку-ю мать!» Лиса, сидевшая к залу спиной, гаркнула в гордом одиночестве и повернулась, удивлённая тишиной, едва не слетев со стула.
— Ма-аам? — осторожно поинтересовалась Птичка. Глаза её, и так большие, заняли, казалось, пол- лица. Лиса тихо, довольно захихикала в ладошки.
— Твоя мать пьяна! — заявила она, погрозив Птичке пальцем, — И бузит! — она кивнула и опять захихикала в кулачок.
— Да что ты! — саркастически хохотнула Птичка. — А я-то сижу и думаю — что так тихо в доме?
— Ага, — довольно кивнула Лиса. — У меня тут небольшая такая истерика случилась… Не-не, всё нормально, всё нормально! — замахала она руками на встревожено напрягшееся лицо девушки. — От радости, чесслово! Я тебе завтра расскажу! Всё-о расскажу! Просто, благословенные мне нечаянно коньяку вместо воды налили. А теперь я пытаюсь портер… потере… в себя придти, в общем. Очень громко, да? — виновато посмотрела она на Птичку. Та, задрав брови, повела подбородком «Ну-у…» — Нет, понимаешь, если я орать не буду, я ведь на кровати прыгать начну или на столе плясать — душа просит! — бессильно развела Лиса руками.
— Это… э-э-э… — Птичка, еле сдерживая хохот, показала на обломки стола. — Вот так? Это уже?..
— А-а-а! Не-е-е! Это не я, — расплылась Лиса в довольной улыбке. — Это был Гром, — таинственно сообщила пьяная мать, многозначительно расширив глаза.
— Гро… — поперхнулась Птичка. — Сюда что — молния ударила? — дико огляделась она. Лису согнуло от хохота.
— Нет-нет, райя, молнии не было. Только Гром, — ласково помаргивая, поспешил уверить Птичку староста, взглядом ища поддержки у остальных благословенных. Птичка недоверчиво на него покосилась и опять вопросительно уставилась на мать.
— Ох, — досмеялась та. — Я тебе завтра расскажу, ладно? Я сейчас ещё чуть-чуть побузю… побужу… на ушах похожу, в общем — и спать лягу, чесслово! Потерпите полчасика, ладно? Книжку там почитайте, что ли…
— Да Ника спит уже, бузи ты сколько хочешь! Когда-то ж надо начинать! — фыркнула Птичка. — Всё дети да работа! Сколько времени зря потеряла — подумать страшно! — ехидничала она от облегчения: зря напугалась. Всё с мамой в порядке. Ну кривая, да, но не плачет, а просто песни орёт — это самое главное. Ну, смешная очень, да, но этих райнэ Птичка помнила, при них можно, ничего страшного. Вот и ладно. Главное — чтобы не плакала, а остальное можно пережить. Больше всего Птичка боялась маминых слёз. Пожалуй, это было единственным, чего она по-настоящему боялась. — Только дом-то уж пожалей, не разноси по брёвнышку!
— Ни-и! Я аккуратненько! — заверила её Лиса.
— Пронумеруешь? Типа, брёвнышки? Ну-ну! — ехидно хихикнула Птичка, и пошла наверх, покосившись на останки стола.
— Вот вредная! — проворчала Лиса. — Эх! Не дали допеть такую вещь хулиганскую! Дайте хоть компоту, что ли. А вы наливайте, райнэ, наливайте! Только кран потом нормально заверните, а то лужа будет — и уплывёт моя корчма в далёкие края, по пивной реке к пивному морю… — пригорюнилась она.
— Райя Мелисса, а что-нибудь душевное?.. — заморгал глазками староста, опять оживший с уходом Птички: серьёзная дочь у райи Мелиссы, могла и выгнать всех, и маму спать увести — она такая, она может…
— Да душевное — оно всё тоскливое такое, — скривилась Лиса, обвела глазами аудиторию… и поняла: душевному быть. — Ну, потом не жалуйтесь, — пригрозила она и повернулась к клавиатуре. Полились аккорды по нисходящей.
Тишина. Потом на выдохе в четыре голоса: «Ещё!» Лиса удивлённо обернулась. Спины у райнэ распрямились, плечи развернулись, а на лицах такое выражение… А глаза… Голодом горят глаза! Голодом по работе души. Тем, что накапливается от жизни в маленьком городке, в котором ничего, совсем ничего и никогда не происходит, а все великие дела, все свершения — где-то там, за горизонтом, далеко-далеко. И не было, и нет никакой возможности сбежать туда, за горизонт, потому что раньше была семья, а теперь возраст. И всё, что осталось в жизни — видеошар и выпивка в корчме с приятелем по вечерам. И даже воспоминаний о великих делах не осталось, потому что не было их — великих. Была размеренная «достойная» жизнь, в которой и вспомнить-то не о чем — день за днём, год за годом. Когда, в какой момент жизни происходит переоценка ценностей? Когда мечта о великой любви превращается в поиск того, с кем удобно жить, и кто-то заводит себе жену, а кто-то кошку? А великий подвиг — это встать утром с постели и пойти на работу — и так каждый день. И смотрят они сейчас на Лису, как на существо, той юношеской мечте причастное, каким-то образом сумевшее её воплотить. А ведь так и есть, поняла вдруг Лиса. Пусть и достался крохотный ломтик, меньше двух месяцев, пусть и обошёлся в море слёз — но у неё это БЫЛО, а у них — нет. Ни у кого. Да, Донни, прав ты был, ой, как прав, вампирюга гоблинский, подумала Лиса. Память — это огромное достояние, даже если вспоминать нестерпимо больно. А видел бы ты меня сейчас — изоржался бы, зараза! Сижу кривая в занюханной корчме (пусть в своей, но в корчме же!), пою душещипательные опусы, сонм ценителей — четыре алкаша! Зато как ценят! Лысый дроу! А ведь скажи им сейчас: «Ребята! Айда в Столицу, Дворец брать будем!» — и ведь пойдут! А может и возьмут — вон глаза-то как горят! Однако! Нет, наверно, всё-таки хорошо, что у большинства людей юношеские мечты проходят с возрастом. А если не проходят, получается… Найджел. Вот только рассадника Найджелов мне здесь и не хватало. Нафиг-нафиг! Надо им чё-нить полегше, в философию!
