— Это относится к тому же типу разочарований, которые мы испытываем, если, скажем, симпатичный нам человек вдруг начинает сморкаться в рукав или почесываться во время разговора. Точно так же стыдно говорить «ты мне позвОнишь». Это ударение мгновенно выдает, что у человека пробелы в образовании, воспитании.
— И все-таки что-то в этом есть искусственное и высокомерное. Где-то, на каком-то ученом Олимпе, собрались монстры — хранители традиций и судят, как и что следует говорить. Сокрушаются: все к едренефене оскудело, грамотность ни к черту. Ну какой смысл так уж трястись над традициями?
— Этот тормоз в развитии языка крайне необходим. Иначе уже деды не могли бы общаться с внуками. Мы свободно читаем Пушкина только потому, что существовала служба защиты литературной нормы. Не будь ее, мы бы воспринимали «Повести Белкина» как Слово о полку Игореве.
- А что делать с Львом Николаевичем Толстым, который был дико безграмотным, допускал фразы вроде «накурившись, завязалась беседа»?
— Лев Николаевич Толстой абсолютно грамотен. Да, может показаться, что он нарушает литературные нормы. У него, например, много деепричастных оборотов типа «подъезжая к станции, с меня слетела шляпа». Или, допустим, Толстой использует причастия будущего времени; «построящий», «человек, увидящий это», «откроющий книгу». В школьной грамматике написано, что никаких причастий будущего времени не существует. Но то, с чем мы встречаемся у Толстого, — это культура нарушения нормы. Любую норму можно нарушать, только нарушение должно что-то значить. Нести какую-то информацию, иначе оно будет просто ошибкой. Если Толстой строит огромное предложение с пятью- шестью «когда», он знает, что делает. В этом смысле Толстой говорил по-русски как дышал и нигде не отступал от нормы. Чтобы понять это, достаточно сравнить разные редакции «Войны и мира». Видно, как он сознательно затрудняет текст, вводя ошибки там, где их не было. Вернее, то, что нам кажется ошибками. Точно так же, скажем, великолепный пианист вдруг начинает играть вроде не совсем по нотам. В этом плане ненормативные возможности языка очень широки. Раз я говорю «клево» вместо «хорошо» — значит, подразумеваю что-то еще, кроме «хорошо». А если у человека только это слово и есть — «клево», оно тут же теряет оттенок, вообще ничего не значит.
— Чем, по-вашему, для нынешних студентов филфака является изучение родного языка — нагрузкой, повинностью, связанной с необходимостью получить «корочку»?
— Абсолютно неверно. Я бы даже сказал, что современные студенты чуть осмысленнее, чем их предшественники.
Их предшественники доперестроечной давности распускали друг перед другом хвост, цитируя Мандельштама и Пастернака, спорили о структурализме…
И нынешние это делают.
— Почему же тогда они зачитываются Пелевиным и считают, что это гениально?
— Кто, студенты филфака? Я вполне могу вспомнить студентов начала шестидесятых годов, которые цитировали Евтушенко и считали его стихи гениальными. Ну и что? Евтушенко пришелся в рифму той эпохе, Пелевин — этой. Тем не менее наши студенты к пятому курсу очень хорошо понимают, где литература, а где литературный промысел. Где, громко говоря, великая русская словесность, а еще беллетристика, которая тоже имеет право на существование. Почему, собственно, надо рассматривать Пелевина как кошмар? Ну есть Пелевин и есть, подумаешь. И у него найдутся кое-какие забавные шутки.
— А как вы относитесь к тому, что народ сметает с прилавков каждый новый детектив Акунина?
— Мода на Акунина — очень положительное явление, потому что Акунин — это во всяком случае грамотная русская проза. Это текст, который написан цивилизованным человеком, а не диким самородком. Нормальная беллетристика. Что Акунин хуже какого-нибудь Проскурина, Маркова и так далее?
— Лучше.
— Ну разумеется. Да и Пелевин в определенном смысле лучше. Другое дело, я не очень понимаю, зачем мне читать Пелевина. Или Сорокина — хотя повсюду слышу: великий писатель! великий писатель!..
— Как вы относитесь к идее привлечь Сорокина к суду за распространение порнографии?
— В лингвистике нет такого понятия — «порнография». (В разные века это слово и трактовалось по-разному. В свое время, например, оно обозначало описание жизни проституток.) Не понимаю, какие вопросы можно поставить перед экспертами. Предложить отделить приличные слова от неприличных? Бессмыслица. Определить уровень так называемой духовности? Тоже чушь собачья. Как правило, эксперты-филологи решают совсем другие задачи: устанавливают авторство текста или родной язык человека, написавшего то-то и то-то. Бывает, это помогает найти убийцу. А здесь я не вижу предмета для экспертизы. Вижу потешные игры, которые могут стать опасными. Кто-то использует невнятную ситуацию в непонятных целях.
Лично я предпочитаю, чтобы книги Сорокина не попадались на глаза моим внукам. Но из этого не следует, что Сорокина надо запретить, посадить, прибить к позорному столбу. Обычно дети любят еще и в бане подглядывать — им интересно посмотреть, как моются голые дяди и тети. Так что же из-за этого снести все бани?.. Кто-то вешает в комнате картину, где изображен разлагающийся труп. Это его право, хотя я бы у себя ничего похожего не повесил. Кто- то восторгается техникой Сорокина: почитал-почитал — сбегал поблевать — снова уткнулся в книжку. На здоровье. А я не испытываю потребности в таких эмоциях. Мне не нужны эти горы дерьма — ни в книжке, ни на дверной ручке, да еще чтоб посильнее шибало в нос. Это вопрос потребителя, не более того. Но, на мой взгляд, талантливость Сорокина — миф. Очередной «Тибет» или «МММ», сочиненный предприимчивыми людьми. Да и потом, господи боже мой, все это уже было. Еще Достоевский писал: если кто-то выставит голый зад в окно, тут же сбегутся огромные толпы.
— Не допускаете мысли, что лет через десять Достоевского или Тургенева никто читать не будет?
— Наоборот, сейчас идет мощный откат, с одной стороны, от бессюжетности, с другой — от постмодернистского занудства. Сколько уже раз хоронили литературу, бог ты мой!
- В последнее время появилось много книг, посвященных магии слов, в частности, магическому влиянию имени на характер человека. Вы разделяете эту гипотезу?
— Имя, безусловно, влияет на характер человека. В том смысле, что нам всегда интересны наши тезки. Но это влияние несопоставимо с действием, которое оказывает на характер человека масса других факторов.
У каждого имени в истории — своя судьба. Ну, скажем, есть такое имя Фирс, связанное по происхождению с греческим словом «ксирс», так называли жезл, с которым плясали вакханки. Жезл, увенчанный сосновой шишкой, то есть, по сути дела, фаллический символ. Кличку Фирс носил один из князей Голициных, потому что знакомые барышни, прочитав книжку об именах, заметили: к Голицину очень подходит вот это имя, точно такой характер описывается. Когда начальство прознало о его кличке, оно тут же увидело в нем намек на Фирсов день — 14 декабря. Дело было в 1825 году, и кличка стоила князю Голицину карьеры. Кроме того, всем нам памятен Фирс из «Вишневого сада», который произносил заключительную реплику: «Человека забыли». А в народных заговорах от импотенции обычно просится, «чтобы Фирс не гнулся».
— Снова связь с греческим жезлом?
— Нет, я думаю, здесь сыграло созвучие «ф» — «х». Фирс-хирс и так далее. В общем, Фирс неожиданно приобрел в заговорах старое фаллическое значение, соотносимое с тем самым жезлом.
Практически о любом имени можно рассказать много забавного, интересного. Но большая часть публикаций на эту тему не имеет отношения к энциклопедическому описанию имен, а носит характер более-менее бессмысленных и скучных фантазий.
— Я понимаю, вопрос глупый, праздный, но все-таки: как вы трактуете эту фразу — «В начале было Слово»?
— На эту тему можно рассуждать долго, но, к сожалению, только нудным, философско- лингвистическим языком. Иначе говоря, в каком-то смысле мир рассматривается как слово Божие в целом. Мне глубоко симпатично старое построение насчет того, что Бог дал две книги: с одной стороны, Библию, с другой стороны — видимый мир. Надо читать и то, и другое.
