бесхвостые! Вот так вот! Господин Франсуа, хотите верьте, хотите нет, но этого оказалось достаточно, чтобы реализация их стала невозможной… Предлагаю вам всю партию, всю тысячу поросят… Назовите цену…
Франсуа назвал какую-то незначительную цифру, и на следующий день ему были доставлены ящики с поросятами. Прошел год, а он так и не продал ни одного из них, поскольку клиенты, повертев безделушку в руках, всякий раз говорили:
— Жаль, что отбился хвостик…
— Он не отбился. Его не было с самого начала…
И все же с некоторых пор поросята начали один за другим исчезать из лавки. Более того: те, кто их покупал, никогда не торговались, ничего не искали в магазине, а, войдя, сразу же спрашивали:
— У вас есть фарфоровые поросята?
Далее происходила еще более странная вещь. Когда клиент интересовался ценой, хозяин задумывался на время, прежде чем назвать цифру, всякий раз разную.
— Двадцать два франка…
Двадцать один, двадцать три, реже ниже двадцати. Но вот однажды он, например, сказал:
— Один франк.
Дело в том, что двадцать два франка означали двадцать два часа, то есть десять часов вечера. А один франк — час ночи.
И это следовало понимать как то, что в это время Франсуа будет ждать данного посетителя на своей вилле.
Таких посетителей было немного. Это были чаще всего одни и те же молодые люди, обычно хорошо одетые. Некоторые приезжали на собственных автомобилях, оставляя их у тротуара, но попадались и довольно ничтожные субъекты, которых странно было видеть покупающими предметы столь излишние, как фарфоровые поросята.
Таким образом, даже если в лавке был народ, никто ни о чем не догадывался. И незнакомцу, появившемуся в лавке впервые, не было нужды предъявлять свои рекомендации: то, что он просил поросенка, свидетельствовало о том, что он послан человеком надежным и его можно принять в Жуэнвиле.
— Он тебе что-нибудь принес? — спросила Жермена, продолжая смотреть на отца, поглаживающего больную ногу.
— В этот раз нет…
Это было три-четыре дня назад. А пять-шесть дней назад Марсель заговорил о зимнем курорте.
— Зачем он приходил?
— Зачем они все приходят… Просил денег… Когда им нужно что-то сбыть, они ведут себя смирно и почти не торгуются… А оказавшись на мели, заявляются снова, и тогда тон их меняется… Всегда одна и та же песенка:
«Вы столько на мне заработали… И прошлый раз вы меня надули… Одолжите мне несколько тысчонок, пока мне удастся провернуть…»
И все говорят о сногсшибательных планах, о потрясающих картинах, о Ренуарах, Сезаннах.
«Через недельку, дней через пять, я принесу вам… Надо дождаться удобного случая, понимаете?.. Это так же и в ваших интересах, не только в моих, ведь вы на этом заработаете больше меня…»
Голос у М. Франсуа был усталый и презрительный.
— Все они одинаковы! — вздохнул он. — Считают меня скрягой. Я даже удивляюсь, как ни одному из них не пришло в голову прикончить меня здесь и завладеть моей кубышкой… Ведь они считают меня богачем, думают, что я сплю на сундуке с деньгами, что матрац у меня набит банкнотами или золотыми монетами…
А ведь это была правда: он действительно не был скрягой, Жермена знала это. Она была, наверно, единственным существом в мире, знавшим это. Он не был скрягой: он был маньяком.
Все эти картины и другие произведения искусства, которые эти болваны, как их называл М. Франсуа, презиравший их, похищали из вилл и богатых квартир, — редко с какой из этих вещей он решался расстаться. Разве что с сомнительными или второстепенными.
Считалось, что они уплывают в Америку, в то время как большая часть их оседала на вилле старого Франсуа, где он по вечерам один любовался ими.
— Ты дал ему денег?
— Нет.
— Что ты ему сказал?
Она знала своего отца. Именно поэтому в один прекрасный день, когда ей едва исполнилось двадцать лет, она ушла из дому.
Из-за страсти старого антиквара погиб человек, двадцатидвухлетний парень. Он тоже приобрел в лавке бесхвостого поросенка, и наверняка не первого. Он побывал здесь, в этой самой зале, где не было ни одного стоящего произведения искусства — лишь ужасные литографии в черных рамках на стенах. Что же касается шедевров, то кому могло придти в голову искать их в подвале.
Жермена, случайно, сама того не желая, слышала разговор отца с тем парнем.
— Всего две тысячи… — умолял тот. — Клянусь вам, они мне совершенно необходимы… У меня друг болен… Я должен оплатить операцию… Я не могу отправить его в бесплатный госпиталь… Понимаете?..
Ее отец вздохнул:
— Что ты мне принес в прошлый раз?
— Небольшого Монтичелли, вы ведь прекрасно знаете… Вы заплатили мне практически стоимость рамы… Я навел справки и теперь знаю, что он стоил по меньшей мере сто тысяч франков…
— Возможно, но при условии, что сможешь его продать и не попасться… Видишь ли, дорогой мой, я всего лишь такой же бедный человек, как и ты… Принеси мне что-нибудь, и я заплачу тебе no-совести… Я не настолько богат, чтобы играть в филантропа…
— Но я ведь прошу лишь аванс…
— Аванс? Под что?
— Под то, что я вам на днях принесу…
— У тебя есть что-либо на примете?
Было ясно, что нет. Парень смутился, покраснел.
— А-а! Вот если бы ты принес мне Мане… Пусть даже совсем маленького Мане…
В то время М. Франсуа питал особую страсть к Мане. У него периодически бывала какая-нибудь одна, преобладающая страсть.
— А где они есть?
— Не знаю… Всюду… В галереях, конечно, но это сложно…
— Галереи ночью охраняются… Не считая сигнализации и целой кучи всяких новых приборов…
— На прошлой неделе, на аукционе, один банкир приобрел вещицу, от которой я бы не отказался…
— Как его имя?
— Люкас-Мортон… Но имей в виду, что то, что я тебе сказал…
— Если я принесу вам его Мане, сколько вы мне заплатите?
— Пожалуй, тысяч двадцать… Даже тридцать…
На следующий день в утренних газетах можно было прочесть о том, что в особняке М. Люкас- Мортона, в Версале, ночным сторожем был застрелен двадцатидвухлетний грабитель в момент, когда тот пытался проникнуть в галерею.
— Читал?
Он прочел заметку, не выказывая никакого волнения.
— Тебе это безразлично?
— А при чем тут я?
Она высказала ему все, что она о нем думала. И в тот же день навсегда покинула дом. И лишь месяц спустя, обегав все биржи труда и обив сотни порогов, поступила продавщицей к «Коро и Сестрам».
