петуха предлагает почему-то немедленно зарезать, а молодого, белого и голенастого, оставить. Насмелилась Любка, спросила.
— А начто они у тебя, как не в пищу? — удивляется Нинушка. — Мясо у вас в магазинах не ночевало, сама знаешь.
— Да ведь молоденькие они, — возражает Любка. — Цыпушки совсем.
— Эх, деревня, — внушает сестра. — Цыпушки-то пользительней. Вот у нас, в городе-то, ресторан специальный для них есть. «Цыплята в табаке» называется. Цыплята, поняла? Не курицы.
За цыплят Любка переживала. А на «деревню» у нее обиды не было. Разве можно сравнить их Молвинск с областным центром? И она когда-то, как сестра, в город большой уехать мечтала. Если бы не Никифор Степанович.
Минуло три недели. По старым вырубкам на взгорках заалела земляника, клубника вот-вот подойдет. От дополнительной работы Любка наотрез отказалась. Вспомнила поговорку Никифора Степановича: ради бумажек-то, эх. Всплакнула потихоньку. Это ведь он ягодной страстью ее заразил. Удивлялась она поначалу: мужик, а ягоды спорее любой бабы берет. Никто лучше его в Молвинске ягодные места не знал. Везет ее, везет, бывало, на мотоцикле попервости, потом уж машину подержанную купили. Она к спине его твердой прижмется и на дорогу не глядит. Зачем глядеть, когда он к самой поляне доставит, указательным пальцем по серебристым усам проведет: пожалуйте, Любовь Васильевна! Ковер у ваших ног!
Теперь каждый вечер ходили по ягоды с Валькой, пешком. Недалеко, да ноги-то не куплены. Намается Любка, до постели бы. На всю свою чистоту она давно наплюнула. Какая чистота, коли дети? В доме теперь ягодным духом пахнет. Двойнята из-за пенок дерутся. Любка наливает им варенья в большое блюдо. Студит под колодезной водой. Хохочет, глядя на перемазанные ребячьи рожицы.
А тут еще на недельный отгул Петро приехал, Людмилы муж. Обрадовалась Любка. Мужик у нее в доме! Петро будто всю живость жены на себя взял. Ни минуты он не посидит. Только чуб его кудрявый да улыбка белозубая по усадьбе мелькают. Стекло вставил, огород помог прополоть, дров подвез на зиму, испилил, исколол один. С шуточкой, с припевочкой. Как, бывало, Никифор Степанович.
Потесниться, правда, пришлось. Нинушка в первый же вечер сказала, что Вальку из горницы придется убрать. Девка взрослая, и нынче они, где не надо, больше нас понимают.
— Тяжелая ведь Людмила-то, — пробовала возразить Любка, заметив все больше округляющийся живот племянницы. — Знать, не зря она целыми днями лежит, ребеночка охраняет.
— Ну тебя, — отмахнулась Нинушка. — Кого ты в этом деле понимаешь.
Возразить нечего. Ребеночка Любке под сердцем носить не довелось. А хотелось. И Никифор Степанович очень желал.
Вальку куда? Не в сени же. Испугается одна в чужом месте. Уступила ей Любка топчан. Нинушка настаивала топчан в сени вынести, а на его место подстилку Валькину из горницы. Тут уж Любка не сдалась. Топчан совсем у порога стоит. Негоже.
Вскоре Нинушка разговор о корове завела. Не сразу о корове, а где бы молока покупать. Ребята малые, Людмила на сносях. Где в Молвинске молока купить? В магазине не каждый день, да и очередь стоять кому-то надо. По дворам коров почти никто не держит. Раньше с Никифором Степановичем за молоком в деревню ездили. И в погреб ставили.
Испугалась Любка. Какая корова? Деньги, конечно, есть. А к осени с ней куда? Сена ведь надо. Сейчас ее купишь, осенью вдвое дешевле отдашь. А главное, выпаса нету.
— А у реки? — вспомнила сестра. — У реки молочных телят всегда держали. В табун рано. На колышки привяжем и проведать бегаем. Забыла?
Не забыла Любка. Да какая у реки трава? Крапива, татарник, гусятник. И какое с той травы молоко?
— А козу? — не унималась Нинушка. — Правда что, давай купим козу. Травы ей много не надо, а молоко. Да жирное тако, говорят, пользительное.
Купила Любка козу. Утрами и вечерами ее доила. Людмила не умеет. Нинушка в присядке задыхается.
И все было бы хорошо. Дрова на зиму припасены. Молоко есть. Огурцы подошли. А спать в сенях Любке еще вольготней. Главное, Валька-то как к ней привязалась. На работу с ней ходит. В домашних делах помощница. Хоть бука по-прежнему, но так славно порой улыбается Любке. Только в горницу после отъезда Петра возвращаться отказалась. Уперлась, и все. Да ладно.
Но тут приехал в отпуск Мишка, младший Нинушкин сын. Снова пришлось делать переселение. Мишка парень молодой. Ему одновременно с бабами укладываться не резон. Не будет же он мимо Любки в чулан за полночь шастать. Поставила Любка в чулане себе раскладушку.
И жизнь вовсе веселая сделалась. В ограде всю ночь светлынь от белой ночи и электричества. Гремит магнитофон. Встает и выходит на крыльцо Нинушка, пеняет сыну. Звук убавляется до того, что становится слышен Нинушкин храп. И тут же катушка крутится на прибыль. Все новомодные песни Любка в эти ночи переслушала. Она их на работе теперь мурлыкала: веричита, веричита. Молоденькие медсестры хихикали. Любка им в ответ смущенно улыбалась, будто застигнутая на запретном.
Месяц уж минул, другой пошел. Мишка об отъезде не заикается.
— Да где ж он работает? — спросила Любка у сестры. — Что отпуск такой длинный.
— А спроси ты у него. — Сестра плечами пожала.
Любка спросила.
— А зачем? — Мишка также пожал плечами.
— Что «зачем»? — переспросила Любка.
— Работать, говорю, начто?
И правда, начто ему работать, спросила Любка теперь уже у себя. Жрет, спит до обеда, ночами девок обжимает. Эк ведь визжат, кобылы.
Но долго злиться Любка не умела. Не привыкла просто. Ты попробуй позлись. Чуть задумаешься, Никифор Степанович сзади подойдет, в ухо дыхнет жарко: Любовь Васильевна, без причины нет кручины, где болит, где болит? — и ну щекотать ее. Она ему тут же все и выскажет.
И Нинушке она не удержалась, высказала.
— А куда мне его девать, — сразу чуть не в голос заревела сестра. — Тут он хоть при мне. Ты вот одна осталась, дак одна. Я с троими. Всю-то жизнь мне счастья не было, — начала причитать она, — без мамоньки, да на чужой стороне. Все счастье ты себе забрала, Любка. — Сестра будто бы успокоилась. — Всю жизнь за стариком своим как за каменной стеной. А мой-то ведь пил и бил меня. Ой, да почто же я мамоньки родной не послушалась, не велела она мне идти за него. — И Нинушка снова заревела.
И Любка, не понимая с чего, заревела. Никогда сестра про жизнь свою такого не говорила, по матери так не причетывала. Приезжая в Молвинск, хвалилась всегда, изредка подарки дешевенькие привозила, мать как-то стыдливо совала ей кой-какие деньги, вырученные за овощи да молоко на базаре, она брала их вроде бы нехотя.
Наревелись сестры всласть. И решили Мишку маленько укоротить, но при себе держать. Парню осенью в армию, пусть уж доболтается.
За все время впервые пригляделась Любка к сестре. И совестно ей стало. Сама-то она еще молодая, кровь с молоком, как все говорят. И хозяйка себе. Нинушке-то каково. Всю жизнь в горячем цеху отстояла, квартиру только перед пенсией дали, а уж если мужик пил, хуже этого нету. Круги у нее под глазами синие, на бордовом-то лице. Сама худющая, спина, как у матери в последнее время, коромыслом. Эка невидаль, балбеса укоротить. Эко горе, в чулане спать. Холода подойдут, дак на печь перебраться можно.
Балбеса она не укоротила. Не умела. Она ему слово, он ей десять. Злобится да насмехается. На это бы наплевать. Куры начали дохнуть. Неуж, подлец, потравил? Нинушке и намекнуть не посмела. Сестра после того разговора на Любку как-то коситься стала. Вальке-то учиться пора. Спросила у нее Любка про учебу. Валька ответила, что в школу она нынче не пойдет, в третий класс ее определили, а она уж отсидела в нем, и перестала даже изредка улыбаться Любке.
А на весь урожай в огороде вши какие-то напали и гниль. Тут уж винить неизвестно кого было.
И на печь она не перебралась. Не успела. Октябрь стоял теплый. В чулане было терпимо. Одна стена горничной голландки выходит туда.
