синтетики.
Он кивал им с высоты своего роста:
— Здрасьте… здрасьте…
— Господи! — подбежала Наташа и спросила, осторожно гладя его спеленатую руку. — Ну как?
Алмаз покосился на гипс.
— Скоро гайки буду крутить.
Наташа быстро развязала марлевую перевязь, подтянула руку повыше. И улыбнулась прямо в лицо парню:
— Ты чего весь в шрамах? А, брился, бедненький? Левой рукой, да? Ла-адно, шрамы украшают мужчину.
Его окружили девушки. Румяные, веселые, ласковые, они по очереди дули на его руку, смеялись, заглядывая ему в лицо. Алмазу стало как-то неловко, завертел головой, шмыгнул носом. Таня стояла поодаль, разглядывая черенок лопатки. Может, руку занозила?
— Слушай-ка, — Наташа положила ладонь ему на грудь. — Шагидуллин! А тебя ведь могут в армию не взять… Вдруг неправильно срастется? Вот и останешься с нами.
Алмаз нахмурился:
— Ты мне такие слова не говори! Мне не нравится. Я обязательно в армию пойду! Поняла, Федосова?
— Ты приходи к нам, пока тебе работать нельзя. Вот и приходи. Хоть постоишь рядом с нами на РИЗе… Ну чего?
Наташа смешно повела вздернутой губой, сказала нарочито громко:
— Пора идти.
Алмаз опустил голову. Кусая губы, глянул в сторону.
В небе, крича, летели гуси. Выше их блестели в теплом дурмане осеннего неба крохотные самолеты. Замыкая город, трепетали красные осины. От старых садов нежно пахло яблоками. Там скрежетали бульдозеры, и от их рева падали и падали тяжелые блестящие яблоки.
Давно уже спит Зубов, рыжий Степан Жужелев, и только Алмаз, лежа на левом боку, не спит.
«А может, остаться? И просто забыть? Но как забыть? Стараться не видеть этих девушек, стараться не ездить в город, порвать письма Белокурова… Как забыть? Как, если на душе скверно… Интересно, как доживают до старости подлецы? И каково ночью палачам? Есть же мучители, палачи революции. Вот в той же Чили. Наверное, не спится им, они выходят гулять на улицы, сумрачно опустив головы. Вдруг булыжники трескаются кривыми ртами и кричат: «Пи-ить! Пи-ить!..» И палач в ужасе подпрыгивает?.. Нет, наверно. Такой сидит в бронированном сейфе, смотрит в глазок. Как же они спят? Пьют пригоршнями таблетки, вино. Заматывают головы полотенцами и, положив на кровать восковую свою копию (на случай мятежа), лезут под кровать?.. Интересно, как спят матерые обманщики? Как спят те, кто всю жизнь лгал направо и налево, обманывая мать, отца, друзей, любимую женщину? Бегают из угла в угол, грызут заусенцы, грызут авторучку, дверную ручку… А может, спокойно спят? Они просто забыли. Но разве можно что-нибудь забыть?
Говорят, за границей есть великие грешники — миллионеры (они и в России были), которые к старости жертвуют деньги на постройку церкви. Но ведь они циники, они знают — бога нет и никто им не отпустит грехи… Нет, ничего нельзя забыть! Странное дело, стоит обмануть кого-нибудь хоть на вот столько, и ты уже причислен к общей компании мерзавцев, негодяев, лгунов, всемирных сволочей… Почему так? Несправедливо! Нужно бы взвешивать вину на весах. Один, скажем, мерзавец на девяносто девять процентов, другой — на один и три десятых, как я. А что взять за эталон? Какого негодяя?.. Такая бездна мрака и мерзости видится мне… где не брови, а черви… не зубы, а патронташи… Что, что со мной?.. Какой бред лезет в голову?»
Звезды в ночи сыпались белыми струями… Соль на раны.
Он вспомнил смутную улыбку Тани, когда она во дворе у него гладила теленка. И как бежала к нему, бледная, через розовый зал, расталкивая танцующих… Что это с ней? Но Алмаз запретил себе об этом думать.
«Просто она очень хорошая, очень отзывчивая, очень серьезная».
Хорошо, что девушкам мать понравилась. Алмаз получил от нее письмо. Она просила сына передать им привет, если они ее не забыли. И еще мать писала, что долго странствовавший рюкзак наконец прислали местному участковому. Рюкзак пришел в ящике, пустой, потому что все пироги давно испортились, а банка вытекла, и ее тоже выбросили. Рюкзак весь оказался в меловых и чернильных цифрах. Мать его постирала, держит теперь в нем всякое барахло. Ремешки в прошлом году были гладкие, теперь стали морщинистые, как лапы у курицы. Так и жизнь наша, писала мать, просила почаще сообщать о себе. И не беспокоиться о них — лее дома хорошо. Урожай нынче славный, картошки много, и хлеба, и яблок. Бабушки очень хвалят девушек, но просят внука на них не жениться, потому что все-таки они другой веры и на небе Алмаз со своей русской женой будет жить через реку огня… а разве это жизнь?
Алмаз не мог дома сидеть без работы. Бригада снова вернулась к литейному, на строительство дамбы. Он приезжал вместе со всеми, пособлял, где мог, левой рукой — то инструмент подаст при ремонте, то съездит за обедом. Однажды решил все-таки испытать правую руку — поднял домкрат и — аж искра пробежала по хребту, ударила в лоб. Ахмедов увидел — прогнал парня. Алмаз постоял, морщась, но вместо того, чтобы ехать домой, побрел пешком на РИЗ.
Он шел по желтой траве мимо литейного, мимо его железных вертикалей, над которыми крепили тонкое алюминиевое небо, мимо стен, которые одевали в белые одежды. Скоро в корпуса подадут горячий воздух и начнется самое трудное, фантастически интересное — монтаж нового оборудования. Из всех стран мира уже привезли печи, станки, автоматические линии… «Вот бы где поработать! — вздохнул Алмаз. — Но тоже учиться надо. Сколько вокруг интересного… А прессорамный… А завод двигателей…» Сверкали звезды электросварки, стоял гул и грохот. Алмаз шел мимо бесконечного завода, из бурьяна вылетали зерна, яростно пламенел малиновый татарник, шмыгали под ногами желтые, в точках, ящерицы, на брюках заблестела паутина, полз крохотный серый паучок. Уголок поля, подступавший к заводу, был сжат, на черных бугорках лежали пустые колоски, выклеванные птицами. Алмаз остановился — над полем кругами носились черные птицы. Это были скворцы. Они собирались в отлет…
Шагидуллин на минуту замедлил шаг. Перед ним зияла в земле черная квадратная дыра, огороженная досками. Переход. Алмаз его слишком хорошо помнит. Он пошел верхом, длинными шагами пересек широченную бетонку и зашагал напрямую, через глиняные карьеры. Дождей давно не было, грязь рассохлась, трещины змеились шириной с мотоциклетный след… А вот и РИЗ, сверкающий стеклом, как громадная оранжерея.
Алмаз долго не мог найти своих. Прошел через весь левый корпус, но там уже давно строители не работали.
Там, в просторных белых залах, сидели возле наклонных досок с железными рычагами молодые конструкторы. Там, в розовых и зеленых комнатах, люди курили и разворачивали огромные листы. Там горели лампы, мигали пульты, пели сигналы и говорило радио. Он шел, и за каждой дверью были люди, нарядно одетые, в галстуках, белых или цветных узбекских рубашках. Алмаз стал спускаться на первый этаж по железным круговым лестницам, которые он когда-то красил.
Его оглушил ремонтно-инструментальный. Станки работали. Огромные, в две или три бабушкины избы, сверкали советские и иностранные машины. Возле них ходили люди. Никакой спешки. Мимо Алмаза проплыл старый знакомый — мотороллер, он вез в прицепе какие-то железные болванки. Станки были то маленькие, то до потолка, то бесшумные, то оглушающие своим щелком и визгом. Во все концы РИЗа под высоким потолком разбегались матовые лампочки…
Алмаза охватило нетерпение. У него от восторга задрожали губы. Он словно странствовал триста лет по чужим пустыням и вернулся к своему зеленому порогу. Он крикнул совершенно незнакомому парню:
— Привет!
Они пожали друг другу руки, и Алмаз заспешил к правому подсобному корпусу. Где же они? Где? Километры живого пульсирующего РИЗа остались позади. Он метнулся вверх по железным некрашеным лестницам наугад. Встретилась какая-то девушка, она ничего не знала. Встретилась целая бригада, рабочие
