— Как ваше имя? — спросила я.
— Это вождь Мшланга, — ответил юноша.
— Я расскажу отцу, что встретила вас, — пообещала я.
— Передайте привет вашему отцу, маленькая Нкосикаас, — сказал старик.
— До свидания, — вежливо попрощалась я, хотя с непривычки вежливость мне давалась с трудом.
— Доброе утро, маленькая Нкосикаас. — Старик шагнул в сторону, чтобы пропустить меня.
Я пошла дальше, свисавшее с плеча ружьё мешало мне, злобно рычали собаки, обманутые в своих ожиданиях, — не состоялась их любимая игра: травить туземцев, как зверей.
Вскоре после этой встречи я прочитала в книге одного старого путешественника выражение: «Страна вождя Мшланга». Вот как там было написано: «Целью нашего путешествия была страна вождя Мшланга, расположенная к северу от реки; мы хотели попросить у него разрешения искать золото на его территории».
Белой девочке, которую приучили смотреть на каждого негра, как на вещь домашнего обихода, слова «просить у него разрешения» показались такими необычными, что снова перед нею возникли вопросы, которые, как оказывается, нельзя было заглушить: они медленно зрели в её уме.
Потом произошёл такой случай. К нам на ферму зашёл старик-золотоискатель, один из тех, которые до сих пор ещё рыщут по Африке с киркой, палаткой и лотком для промывки золота, выискивая заброшенные жилы. Беседуя с отцом о минувших днях, он тоже употребил выражение «страна старого вождя». «Она простиралась от тех гор до самой реки — на сотни миль», — сказал он.
«Страна старого вождя» — вот как он называл нашу местность; совсем не по-нашему, потому что в новом её названии не содержалось и намёка на чью-то незаконно присвоенную собственность.
Прочитав ещё несколько книг, описывавших открытие этой части Африки, то есть то, что было лет пятьдесят тому назад, я обнаружила, что старый вождь Мшланга был знаменитый человек, известный всем путешественникам и золотоискателям. Но тогда он был молод; или, быть может, разговор шёл о его отце или дяде — это мне выяснить не удалось.
В тот год я несколько раз встречала его в отдалённой части фермы, которую пересекают туземцы, проходя через нашу местность. Я узнала, что дорогой, протоптанной за большим красным полем, где пели птицы, постоянно пользовались негры. Должно быть, я потому так часто приходила сюда, что надеялась встретить старого вождя. Мне казалось, что я найду ответ на мучившие меня вопросы.
Теперь я брала с собой ружьё уже с иной целью: чтобы пострелять дичь, а вовсе не для того, чтобы придать себе уверенность. Собаки, и те научились обходительности. Когда я видела приближающегося негра, мы здоровались друг с другом; и мало-помалу тот далёкий сказочный пейзаж, неотступно стоявший перед моими глазами, потускнел, и ноги мои твёрдо ступали по африканской почве, и я по-другому, стала относиться к неграм. Я смотрела на всё как бы со стороны и в то же время думала: это и моё наследие; ведь я родилась здесь; эта страна принадлежит мне, так же как и неграм; здесь для всех хватит места, и нет надобности сталкивать друг друга с дороги.
Казалось, нужно только заставить себя открыто выразить то уважение, которое я испытываю, разговаривая со старым вождём Мшланга, и пусть чёрные и белые люди встречаются мирно, проявляя терпимость друг к другу; что же в этом трудного?
Но вот однажды произошло нечто неожиданное. У нас в доме всегда держали трёх чёрных слуг — повара, боя, прислуживающего в комнатах, и садовника. Обычно они сменялись тогда же, когда и негры, работавшие на ферме; проживут несколько месяцев, потом переходят на новую работу или возвращаются домой, в свой крааль. Их считали либо «хорошими», либо «плохими» туземцами, в зависимости от того, были они хорошими или плохими слугами, ленивы они или старательны, послушны или непочтительны. Будучи в хорошем расположении духа, мои родители имели обыкновение говорить: «Ну что можно требовать от неотёсанных чёрных дикарей?» Когда же они бывали в дурном настроении, то выражались так: «Чёртовы ниггеры, нам куда лучше было бы без них!»
Так вот, однажды, совершая очередной обход района, белый полисмен заглянул к нам на ферму.
— А вы знаете, какая важная особа работает у вас на кухне? — спросил он усмехаясь.
— Что? — раздражённо воскликнула моя мать. — Кого вы, собственно, имеете в виду?
— Как-никак — сын вождя. — Полисмена это, видимо, очень забавляло. — Когда старик помрёт, он будет заправлять целым племенем.
— Пока он у меня на кухне, ему лучше забыть об этом, — строго сказала моя мать.
После ухода полисмена мы уже другими глазами стали смотреть на нашего повара. Хороший работник, но любит выпить под воскресенье — вот и всё, что мы знали о нём до сих пор.
Он был молод, высок ростом, его очень чёрная кожа блестела, как отполированный металл, а в густых курчавых волосах, разделённых пробором на европейский лад, красовалась стальная гребёнка, приобретённая в галантерейной лавке; очень вежлив, очень сдержан, очень исполнителен. Теперь, когда выяснилось, кто он такой, мы говорили: «Конечно, можно догадаться. Порода всегда сказывается».
Моя мать, узнав о происхождении нашего повара и о том, что ждёт его в будущем, стала особенно придирчивой к нему. Иногда, выйдя из себя, она кричала: «Ты пока ещё не вождь, знай своё место!» А он отвечал очень спокойно, потупив глаза: «Да, Нкосикаас».
Однажды повар попросил, чтобы его отпустили на целый день, а не так, как обычно, — на полдня: он хотел провести у себя дома воскресенье.
— Как ты туда доберёшься за один день?
— На велосипеде: дорога займёт не более получаса, — объяснил он.
Я проследила, в каком направлении он уехал, и на следующий день отправилась разыскивать его крааль; я догадывалась, что юноша этот — наследник вождя Мшланга: ведь поблизости от нашей фермы не было другого крааля.
В той стороне места за границей нашей фермы были мне неизвестны: я шла по незнакомым тропинкам, мимо холмов, которые до сих пор представлялись мне лишь частью неровной линии горизонта, затуманенной дальностью расстояния. Это были владения правительства, земля, которую никогда не возделывали белые люди; сперва я даже не могла понять, почему так получилось, что едва я вышла за пределы нашей фермы, как передо мной открылось совершенно неожиданное, непривычное зрелище: широкая зелёная долина, сверкающая, искристая речка, юркие водяные птицы, стремительно взлетавшие над тростниками. Густая, мягкая трава доходила мне почти до колен, деревья были высокие, стройные.
Я привыкла к нашей ферме. Там, на жёсткой, выветренной и размытой почве, на протяжении сотен акров росли чахлые, скрюченные деревья, — их вырубали, чтобы топить плавильные печи на рудниках; скот вяло щипал тощую траву, и бесчисленные перекрещивающиеся следы копыт в сезон дождей становились всё глубже и глубже.
А эта местность осталась нетронутой; только золотоискатель, проходя здешней стороной, ковырнул киркой поверхность скал, да переселенцы из местных племён, по всей видимости, устраивали здесь привал и раскладывали ночные костры — об этом говорила обугленная кора на стволах деревьев.
Было очень тихо в это жаркое утро, наполненное гортанным воркованием голубей. Ложились плотные, густые полуденные тени, а пространства между ними были залиты ослепительно жёлтым солнечным светом, и во всей этой широкой зелёной долине, напоминавшей парк, ни души, кроме меня.
Я прислушивалась к быстрому и равномерному постукиванию дятла, когда мало-помалу меня охватило неприятное ощущение озноба, по спине пробежала дрожь, меня затрясло, потом бросило в жар, и от самых корней волос по всему телу словно прошёл ток; я покрылась гусиной кожей, мне стало холодно, хотя я обливалась потом. «Лихорадка?» — подумала я; потом с тревогой оглянулась по сторонам и внезапно поняла, что меня мучит не лихорадка, а страх. Это было непривычное, унизительное чувство, какой-то ещё никогда не испытанный страх. Ни разу за все годы, что мне доводилось бродить одной в окрестностях нашей фермы, я не ощущала и минутной боязни; вначале потому, что мне придавали смелость ружьё и собаки, а затем потому, что я научилась дружелюбно относиться к неграм, которые попадались мне на пути.
Из книг я знала о том чувстве, которое порой охватывает человека, когда величие и безмолвие Африки, простёртой под вечным солнцем, вдруг доходят до его сознания, подавляя своей мощью, и тогда
