взрослого, – сказал архиерей.
– На стул, наверно, положили, шельмецы, клеем вверх, – вздохнул отец Ермолаич и покачал головой.
– Во тебе и рецензия, – владыко врезал со всего маха по бесовской роже, – вор-р-обышки!..
... Отпустил задумку отец Ермолаич – перед ним размахивал руками доктор Большиков и чего-то орал. Вслушался.
– Да, козопас несостоявшийся, с нашим-то народом нужно быть демоном! чтобы править им, – перекрестился о.Ермолаич, вздохнув, – ну хоть не таким бешеным, как его папаша, ре-цен-зент!.. – только рукой махнул отец Ермолаич, – но и не изящным шаркуном от рождения, как наш последний. 'Молись, да к берегу гребись' – так ведь и по поговорке нашей, а он молился только!
Поднялся тут отец Ермолаич, за грудки взял доктора Большикова.
– А ну, заткнись!..
– Сам заткнись! – откинул батюшкины руки доктор Большиков. – Кучер должен быть сильным мужиком, а тут у кучера 180 миллионов седоков... Ну ладно, про Распутина брехня, но раз болтают, раз такое брожение по стране – откажись от Распутина.
– А от жены? От жены тоже отказаться, если болтают? Такие вот чер-но-со-тенцы?! – сам от себя не ожидал отец Ермолаич, что голос его способен нести на себе столько злости, сколько прозвучало её в его вопросе. Эх, действительно нет на вас отца его, отрецензировал бы он вас, охальников, чтоб неповадно было... А и то ить, ты глянь-ка, черносотенец, смерть перед нами, может, лютая стоит, а мы тута ругаемся... Эх!.. а что ругаться-то? Всё уже, ВСЁ КОНЧИЛОСЬ для нас, понимаешь? Твоими штучками кончилось и моим нерадением... Да, Ляксан Ляксаныча все боялись, держал он обруча, мы ж, русаки, без обручей никак не можем.
– Да замолчи ты, наконец, козопас, не желаю я слушать ничего ни про Ляксан Ляксаныча твоего, ни про сынка его!
– От ить ужас-то, лучшие Государи за тыщу лет, а он, черносотенец, монархический писатель, ревмасонов обличатель, лучших Государей хлещет похлестче масонов. Да лучше б ты водку пил, хотя ить это... хотя учительша новоявленная ажно рычала, помнится, от злости, когда читала твои писания. Она ведь это, кадетка, или что-то вроде энтого, хлёстко знать писал-то про революционеров да масонов, да вот и дописался.
– То есть?!
– Да что то, то и есть! Я-то хоть козопас, а ты-то, что ты Богу-то припас? В писульках твоих Бог через строчку, а в душе у тебя Его не больше, чем у той швабры хохотливой, учительши рычащей. Одного поля ягодки, коли эдак-то про Государей-помазанников!
– Кто так отрёкся от власти, тот недостоин её!
– Это мы все казались недостойными Его. Отца-то его – да, боялись. Сын, понимаешь, надеялся на наше ему послушание, а мы изменили ему. Изменив Царю, как ты в своих писульках, разве можно говорить, что верен самодержавию, как опять же ты утверждаешь в тех же писульках? Вот и получается, что перестали мы быть охранителями царства, а значит, перестали быть православными, ибо у царства нашего Русского цель главная – охранение православия нашего, храмов Божьих от врагов-погромщиков. А Христа, что в сердце у нас у каждого должен бы быть, Его можно в нас уберечь Царством-государством? Никак. Когда мы Его из себя сами изгоняем, никакое Царство-государство не поможет. Выгнали Христа из сердца-то, огляделись – да и ну зачем же нам Царство с Царём-Помазанником? да и то – не нужен Царь подданным, у которых Христа нет. Вот тебе всё тут, вся альфа с омегой, весь тут урожай, а всё сжали, что посеяли, до единого зёрнышка. Божьими рабами быть не захотели, ну дак извольте под плётку товарища Диоклитиана, в его рабство, от него не отвертишься. Да помолчи ты, иди сюда, сюда, дурень. Вон, уж голоса пьяные слышу. Оно и ладно, эх, снизойди, Господи.
Хошь и без раскаяния, а хоть болячки свои душевные назвал. С того довольно, видать, остальное, что есть, чепуха, видать. Давай башку-то под епитрахиль, уж вон они, за дверью. Сколько тыщ прошло под энтой епитрахилью, ты вот последний теперь... Первому тебе говорю: у меня ведь, это, опосля каждой исповеди ком копошащийся вонючий над собой видел. Весь в огне. Сгорал начисто ком – приняты грехи. Жуть как страшно видеть! Так и не привык. Поначалу просил-умолял чтоб не видеть энтого. Опосля одной такой молитвы и опалило меня от кома горящего. Ажио закричал. На литургии-то! Всполошились все, думали – спятил. А близка к тому... Больше не просил. Терпел. Не вижу щас тута ни кома, ни огня. Эх, милостив буди. Господи, прости нас окаянных... – прижал к себе доктора Большикова о.Ермолаич, зашептал уставную молитву разрешающую.
Лязгнуло, скрипнуло, распахнулась дверь, в проёме возник комиссар Беленький. Жуткий вид был у товарища комиссара, а изо рта его несло чем-то и вовсе убивающим. Тигром и с рычанием тигриным бросился Беленький вперёд, сорвал епитрахиль с головы доктора Большикова и ещё дернул. Треснула эпитрахиль, порвалась, отец Ермолаич на пол полетел, а товарищ Беленький всё с тем же рычанием уже топтал эпитрахиль ногами.
– Успе-ел! – Беленький
