Избранные письма

Но, возвращаясь к мелочам, мне всегда было любопытно, почему мои произведения критиковали за описание других такими, какими я их видел, но мои работы никогда не критиковали, когда я перестал быть нахалом. Это может быть искусством, говорят они, он называет себя дураком чертовым. Им это нравится, и пыл уходит из их испуганных задниц. 

Сейчас мы живём в ужасном климате. Все ожидают нападок на себя. Я думаю, что верю больше, чем подавляющее большинство, в право быть таким, каким ты хочешь. На самом деле, я следовал этой вере больше, чем большинство, и заслужил за это сколько угодно проклятий. Но я делал это независимо, по большей части один, и без поддержки праздничного хора группы преданных. 

Так часто сейчас это во многом не группа, требующая своих прав или нуждающаяся в больших правах, это почти племя, рвущееся вперёд, подсознательно или даже сознательно стремясь стать хозяевами положения и послать всех остальных подальше. Ещё в каждой группе есть просто психопаты, которые хотят, чтобы их видели или слышали на демонстрациях или в любых других чёртовых местах или в другое время. 

Писатель должен описывать то, что он видит и чувствует, невзирая на последствия. В действительности, чем больше последствия, тем более ты вдохновлён стремиться к ним. Кто-то называет это безрассудством, я называю это близостью к истине. Знаешь, нет ничего занимательнее, забавнее, чем истина рядом, потому что ты видишь её, читаешь её так редко. Она поражает тебя освежающим порывом, бежит вверх по рукам к голове, она кружится, чёрт возьми, чёрт возьми, так редко, так прекрасно. Я видел немало её в Селине, в Достоевском, в Гамсуне, я начинал смеяться, когда читал их, это было такое счастье. 

В наше время единственный безопасный объект для писателя — белый гетеросексуальный мужчина. Можно сделать его убийцей, растлителем малолетних, ублюдком. Никто не протестует. Даже белый гетеросексуальный мужчина. Он привык к этому. Ещё, вещи типа 'Белые не могут танцевать', 'Белые не могут прыгать', 'У белых нет чувства ритма' и т. д. То, что здесь происходит, возможно, близко к истине, однако в основном произносимой белыми женщинами и поддерживаемой белыми мужчинами в прессе. Я расист? Скажи, сколько не белых было у тебя дома или в твоей комнате за последнее время? 

Ну вот, мы всё продолжаем. Наверное, это некий психоз. Я надеюсь. Кого-то это, похоже, удерживает на рабочем месте. Всё же стихотворение 'ночь болванов' заставило меня задуматься над тем, какова была бы реакция, если бы ты его опубликовал. Да, у многих из нас бывают ночи вроде этой. Это просто место внутри другого места, что-то, взрывающееся в воздухе, и за всем этим буйством есть какое-то безумное очарование двух людей, захваченных вместе в мире, который никогда не подходил для них и никогда не будет. Никакой намеренной обиды для мужчины или женщины, но если есть там какая-то обида — отлично, она является частью этого. 

Я пью, вернее, пил, иначе не продолжал бы так долго. По существу, хочу только сказать, что сейчас крутые времена для писателя, который хочет писать всё как есть, или как оно было. В 90-е осуждения гораздо больше, чем было в 50-е. Мы вернулись назад, не столько в том, как мы думаем, сколько в том, что можем сказать. Каждая эпоха порождала свои раскаяния [?противоречия], но конец двадцатого века очень печальный. Мы потеряли своё мужество, азарт, своё сердце. Слушай, поверь мне, когда мы говорим об этом и говорим по-настоящему, женщины обожают это, чёрные, коричневые, жёлтые, зелёные, рыжие и пурпурные обожают это, и гомосексуалисты, и лесбиянки, и все, кто между ними, обожают это. Хватит нести чушь, мы разные, но мы — одно целое. Мы приносим смерть друг другу, а смерть приносит нам себя. Ты когда-нибудь видел расплющенную машину на автостраде, проезжая мимо со скоростью 70 миль в час? Это мы, детка. И я кричу небесам, что не должно быть никаких путей, никаких слов, никаких пределов. Просто игра в кости, смена темноты дневным светом и способность смеяться, иногда, над тем, что захватило нас в капкан. 

Бук