— Сумочный! — вдруг заново ощутив позор своей карьеры и покраснев под шерсткой до ушей, выкрикнул Прохор.
— Вот те на! По сумкам, что ли, промышляешь?
Это уже было выше всяких сил.
— Ну, промышляю! — заголосил Прохор. — Начнешь тут промышлять, когда жрать нечего! А тут в дамской сумке как раз вакантное место открылось!
— Ты, что ль, у моей там бардак устроил? — Лешка расхохотался. — Ну, силен! Так выйди, покажись! Авось поладим!
По голосу было ясно — здоровенный мужик не против, чтобы при нем кормился еще кто-то.
— Чего на меня смотреть? На меня вам смотреть не положено! — отвечал Прохор. — Ты отвернись — я к тебе в рюкзак шмыгну. Я ж на самом-то деле рюкзачный! Я сколько при рюкзаках служил! При настоящих — при «ермаках»!
— Точно?
— Точно! И спички у меня всегда сухие были, и крупа не рассыпалась, и шнуры не путались! Рюкзачное дело я туго знаю! Ночью костер стерегу! До рассвета разбужу, если на рыбалку! Трои# хозяев мой лучший рюкзак сменил — вот последний-то меня и кинул… Другой приличный рюкзак в наше время поди найди… — Прохору вдруг показалось, что больно уж расхныкался, и это не придется Лешке по нраву, он ужаснулся собственной дури и выпалил первое, что пришло на ум, чтобы спасти положение: — А чтобы сигареты отсырели — да сам утоплюсь, а сигареты сберегу!
— Ну, ты мужик деловой, — одобрил хозяин. — Ладно, шмыгай, рюкзачный. Поладим. Есть же еще где-то заводы, там люди работают! Есть же еще стройки! Хватит с меня этих калькуляторов!
— Не пропадем! — поддержал Прохор. — Ты если тушенку брать хочешь — сейчас банки клади, хозяин. Хватит с меня этой помады! А я баночку к баночке уставлю, ты их и не почувствуешь.
Но тушенку Лешка брать отказался. Не в лес ведь идет — поездом, скорее всего, поедет. Он набивал рюкзак не охотничьим и не туристическим припасом, от чего Прохор морщился, однако так боялся утратить долгожданную и исконную свою должность, что и словечка кривого не вымолвил, лишь через слово называл Лешку хозяином.
— На-ка, пристрой в карман, — попросил хозяин. — И запомни, где лежат.
На плечи Прохору свалилось полдюжины легоньких пестрых квадратов.
— Что-о-о?! — зарычал было он, отпихивая эту мерзость ногой.
— Не что, а в кроссовки класть. Лучше всяких стелек! — объяснил Лешка.
Ну, раз так…
— Мужики мы или не мужики? — сам себя спросил Прохор, сам же и ответил: — Мужики! Не пропадем, хозяин?
— Ну! А звать-то тебя как?
Прохор не впервые говорил с хозяином, хозяев-то у него в славные рюкзачные времена перебывало порядком. Но именно сейчас он понял, что уже нельзя отвечать по-старому: «Прошкой!»
Именно сейчас, когда со всех сторон светили одни неприятности, а былым благополучием и не пахло, следовало гордо выпрямить спину и потребовать от жизни уважения к себе.
— Прохором Терентьевичем! А тебя?
Хозяину по возрасту вполне можно было назвать себя просто Лешей. Но каким-то образом ему передалось Прохорово понимание важности момента.
— Алексеем Павловичем.
Тут бы мужикам впору друг дружке руки пожать. Но и без того было ясно: есть уважение. А прочее — приложится.
Феоктист Степаныч, глядя с антресолей на сборы, казал Прохору мохнатый кулачишко. Если по уму — ему, домовому дедушке, всеми силенками следовало удержать хозяина.
Однако мудрый Феоктист Степаныч видел и другое — в дому без Лешки больше порядка будет. Прекратится ор по ночам, не станет грязюки от кроссовок; опять же, чем хозяйке деньги на дармоеда переводить, пусть лучше давно обещанный ремонт в ванной сделает. Тогда можно будет бездельника Фалалея турнуть и толкового ванного нанять. В ванные-то после ремонта всякий охотно пойдет!
Представив, что придется снова искать сумочного, Феоктист Степаныч прямо-таки застонал и зажмурился.
А тут еще дверь хлопнула, антресоли сотряслись, с чемодана сползла стопка газет и пришлепнула дедушку.
— Ох ты… — проворчал он, выбираясь. — Ну и скатертью дорога!..
Сюзанна Кларк
МИССИС МАББ
В конце весны 18… года одна дама, живущая в деревушке Киссингленд в Д…шире, пребывала в горьком разочаровании.
Из письма миссис Фанни Хокинс, адресованного миссис Кларе Джонсон.
Доброе намерение Фанни Хокинс поссориться с сестрой было вызвано не только желанием исправить ошибочное поведение, но и опасением, что если Вениша не выйдет замуж за капитана Фокса, ей придется жить в доме мужа Фанни, викария Киссингленда, человека, который крестил, венчал и хоронил всех его обитателей, который посещал их в болезни, утешал в печалях, читал письма тем, кто не умел этого сделать сам — и за все это получал огромную сумму, сорок фунтов в год. Соответственно, любая свободная минута, которую Фанни удавалось выкроить среди множества домашних дел, уходила на обдумывание сложного вопроса: каким образом доходов, которых недостаточно на двоих, может хватить на содержание трех человек.
Фанни поджидала возвращения сестры и по несколько раз на дню твердила мистеру Хокинсу, что выскажет упрямице все, что думает по этому поводу. «Уехать, когда дело между ними еще совсем не слажено. Что за странное существо! Не могу ее понять».
Но и у Фанни были свои странности, одна из которых — представляться сварливой и бессердечной, в то время как на самом деле она была просто переутомлена и обеспокоена. Когда наконец мисс Мур вернулась в Киссингленд и когда Фанни увидела, как бедная девушка потрясена и как она побледнела, услышав о неверности своего возлюбленного, все намерения Фанни поссориться с сестрой свелись к тому, что она, покачав головой, сказала:
— Теперь ты видишь, Вениша, что получается, когда человек упрямится и предпочитает делать по- своему, не слушая, что ему советуют другие. Ну, моя дорогая, я надеюсь, ты не будешь расстраиваться.
