Василий Шуйский

более симпатичен автору, чем Годунов. Из уст царя Бориса звучит: «Противен мне род Пушкиных мятежный»; Шуйский же, наоборот, произносит: «Прав ты, Пушкин». Поэт писал о своих предках, выводя их на сцену в «Борисе Годунове», как он сам признавался, «con amore» (с любовью), поэтому положительный отзыв о Пушкиных, звучащий в разговоре Шуйского с Афанасием Михайловичем Пушкиным (это вымышленное имя, в котором оказались смешанными имена и отчества других реально существовавших лиц), отнюдь не случаен. Интерес Александра Сергеевича Пушкина к Шуйскому нашел отражение и в переписке поэта, когда он в нескольких словах выразил все, о чем нужно писать биографу этого царя. Недаром Пушкин, размышляя о проектах новых исторических драм, хотел создать, в продолжение «Бориса Годунова», еще и «Василия Шуйского». Однако много позднее на сцене появятся пьесы Александра Николаевича Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» (1867), драматическая трилогия Алексея Константиновича Толстого «Смерть Иоанна Грозного» (1864), «Царь Федор Иоаннович» (1868), «Борис Годунов» (1869). В них-то и утвердился образ изворотливого боярина Василия Шуйского, любой ценой стремящегося к власти. Впрочем, нужно помнить слова А. К. Толстого, сказанные им в «Проекте постановки на сцену трагедии „Смерть Иоанна Грозного“», где он вменил «поэту» одну обязанность: «Человеческая правда — вот его закон; исторической правдой он не связан». Других таких литературных и театральных иллюстраций так никогда и не появилось, поэтому нам остается сравнивать реальный образ Василия Шуйского с образами, оставшимися в классической русской драматургии[7].

Историческая наука, хотя и была связана — в отличие от литературы — рамками научного повествования, тоже вынесла нравственный приговор Василию Шуйскому. Даже писать о нем на фоне царя Ивана Грозного или Бориса Годунова для историков всегда было почти неинтересно. Эта инерция восприятия боярина князя Василия Шуйского как неискреннего царедворца перешла и на царя Василия Ивановича. Хотя без описания истории правления Василия Шуйского не обходился ни один общий исторический труд, ни одна книга о Смутном времени в начале XVII века. Великий «историограф» Николай Михайлович Карамзин, например, писал в «Истории Государства Российского»: «Василий… мог быть только вторым Годуновым: лицемером, а не Героем Добродетели, которая бывает главною силою и властителей, и народов в опасностях чрезвычайных». H. М. Карамзин отдавал должное лишь самому последнему времени в жизни Василия Шуйского, признавая, что он «пал с величием в развалинах Государства».

Василий Шуйский — один из отрицательных героев русской историографии XIX века. Классики русской исторической науки Сергей Михайлович Соловьев и Василий Осипович Ключевский писали о нем немало, но всегда без сочувствия. Как иначе можно было воспринимать Шуйского после приговора, вынесенного в специальном биографическом очерке другого известного историка Николая Ивановича Костомарова: «Трудно найти лицо, в котором бы до такой степени олицетворялись свойства старого русского быта, пропитанного азиатским застоем… когда он стал царем, природная неспособность сделала его самым жалким лицом, когда-либо сидевшим на московском престоле»[8] . Добавил черных красок в облик «царя-заговорщика» В. О. Ключевский в «Курсе русской истории», повлиявшем не на одно поколение студентов Московского университета и читателей, интересовавшихся периодом Смуты. По его мнению, Василий Шуйский был «человек неглупый, но более хитрый, чем умный, донельзя изолгавшийся и изынтриганившийся»[9].

Правление Василия Шуйского считал «поворотным» периодом Смуты, связанным с «разрушением государственного порядка», Сергей Федорович Платонов. Автор «Очерков по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв.» — лучшего исследования той эпохи — писал о Шуйском как о «вожаке олигархов». С его избранием в цари, по мнению историка, восторжествовала «реакционная партия», а «несочувствие общества и ряд восстаний ниспровергли олигархическое правительство княжат»[10].

В начале XX века появилось обширное исследование Дмитрия Владимировича Цветаева, которое заставило читателя задуматься о более сложной и трагичной судьбе царя Василия Шуйского после сведения с трона. Для своей работы Д. В. Цветаев привлек большое число новых, в том числе польских источников, скрупулезным образом рассказав о пути царя Василия из Москвы под Смоленск и далее на Варшавский сейм и к месту своего заточения в Гостынском замке[11]. Тогда же были изданы обширные сборники дипломатической документации и «Акты времени правления царя Василия Шуйского»[12]. Но пришли другие времена, когда события вокруг царского трона в 1917 и 1610 годах стало просто опасно сравнивать.

Советская историография с господствующей парадигмой «классовой борьбы» и «крестьянских войн» при «феодализме» естественно была сосредоточена на разоблачении «царизма». Все усилия в изучении периода правления Василия Шуйского сосредоточились на «крестьянских выступлениях» под предводительством Ивана Исаевича Болотникова, в которых стали видеть высшую точку Смутного времени (кстати, сам термин вышел из употребления и стал считаться «дворянско-буржуазным»). Неслучайно Иван Иванович Смирнов, создавший основательный труд «Восстание Болотникова»[13], был удостоен Сталинской премии. Царю Василию Шуйскому, подавлявшему восставших «крестьян», ничего кроме инвектив у советских историков тогда не полагалось.

«Отличился» царь Василий Иванович и в закрепощении крестьян — еще одной теме, находившейся в фокусе зрения советской историографии. Этот процесс был детально исследован в 1960–1970-е годы в монографиях и публикациях Вадима Ивановича Корецкого, нашедшего немало новых материалов о той эпохе. Была ли это новая летопись, или переписка тушинцев между собой, или какая-либо грамота, выданная от имени царя Василия Шуйского, все обязательно подверстывалось к теме «источников по истории восстания Болотникова». И так продолжалось до конца 1980-х годов. Только новейшие труды по истории Смутного времени Александра Лазаревича Станиславского и Руслана Григорьевича Скрынникова в полной мере показали неприменимость понятия «крестьянская война» к восстанию под руководством Ивана Болотникова[14]. Сложнее стали подходы историков к проблеме крестьянского закрепощения, которую невозможно понять без учета того, как менялись сами «феодалы».

Возможно, еще и поэтому таким одиноким оказался прорыв Глеба Владимировича Абрамовича к теме своей книги «Князья Шуйские и русский престол», вышедшей в свет лишь в начале 1991 года в издательстве Ленинградского университета[15]. Это была заветная работа почти отлученного когда-то от академического мира историка, создавшего ранее известный специалистам труд по проблемам поместного землевладения. Интерес к фигуре царя Василия Шуйского был для Г. В. Абрамовича почти что «краеведческим», учитывая корни историка, связанные с ивановской Шуей. Работа писалась «на пенсии», для души, поэтому она получилась скорее научно-популярной, чем исследовательской. Ее отличал объективный тон и рассмотрение истории нескольких поколений рода суздальских князей Шуйских (с приложением генеалогических таблиц). В книге Г. В. Абрамовича содержался хороший обзор основных событий царствования Василия Шуйского и действий рати «народного героя» князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского.

На фоне появившихся в новейшей историографии исследований и публикаций, посвященных эпохе Лжедмитрия II[16], «польско-литовской интервенции в Россию»[17] и истории того же «восстания Болотникова»[18], стало как-то особенно очевидно, что у царя Василия Шуйского по-прежнему нет своей биографии. Несколько лет назад эту лакуну отчасти заполнил Р. Г. Скрынников. Впрочем, книга, названная «Василий Шуйский», не совсем точно вписывается в биографический канон, так как освещает в основном историю событий, которые были фоном жизни Василия Ивановича. К тому же она издана в массовой читательской серии, поэтому содержит упрощенный текст без всякого справочного аппарата[19].

Итак, восприятие Василия Шуйского связано с большой литературной и историографической традицией, берущей начало еще в XVII веке и окончательно оформившейся в пушкинскую эпоху. Практически все классики русской исторической науки вынесли ему свой приговор. Время правления царя Василия Шуйского попало еще и в советские «колодки» описания исторического прошлого. Сегодня в науке больше не существует прежних предубеждений относительно обстоятельств Смутного времени. Однако