Все с улыбкой глядели на девочку. Это была Наташа. Ее мать, Мария Ивановна, работала в ревкоме и жила в этом же здании, на первом этаже. Поэтому маленькую фигурку с косичками привыкли видеть здесь.
Колька, между тем, мрачно соображал: «Откуда она взялась такая? С ног сбила и еще мешком обзывает». Он вытер о шинель руку, которую запачкал при падении, и выпалил:
— Ну, ты, потише!
Наташа сморщила маленький носик, что у нее выражало крайнее удивление.
— А ты кто такой? — Она сняла буденовку и встряхнула головой, отчего косички разлетелись по плечам, — Кто ты? Ну, отвечай? Или язык проглотил?
— Я? — Колька поднял глаза на Острова, молча наблюдавшего за ними, и, заметив одобряющую улыбку на его лице, воспрянул духом.
— Не твое дело… Сами с усами.
Наташа рассмеялась.
— Эх, ты! Усатик. Уж больно ты грозен. Храбрый какой!
Колька вдруг почувствовал огромную усталость. Ему захотелось вот здесь же прилечь в уголке и никого не видеть и не слышать. Стало жалко себя. Что-то подкатилось к горлу.
А Наташа уже обратилась к Острову:
— Дядя Андрей, мама калмыцкий чай приготовила с молоком. Нести вам? И суп из воблы есть, вкусный-вкусный! — Она уже метнулась бежать.
— Подожди, — удержал ее Остров, — сведи-ка Николая к маме и попроси, чтобы накормила его и зашла ко мне… Подойди-ка поближе.
Наташа, почуяв какую-то тайну, подставила ухо. Остров шепнул:
— У него ни отца нет, ни матери. Один он! Понимаешь?
Насмешливые глаза Наташи посерьезнели. Тряхнув косичками, она потянула Кольку за рукав:
— Пошди!
Колька не трогался с места, глядя на Острова.
— Ничего, ничего, иди, — успокаивающе сказал тот. — Все будет хорошо. Мы еще увидимся, а сейчас тебе надо отдохнуть.
У Кольки немного отлегло от сердца.
— Пошли, — повторила Наташа и, обращаясь к горбоносому пехотинцу, озабоченно покрутила головой: — Будет у меня с ним хлопот. Видно, упрямый.
Пехотинец весело сощурил глаза:
— Ну, у тебя упрямства на троих таких хватит. Переупрямишь.
Остров, открывая дверь, услышал разговор и обернулся:
— Так я на тебя надеюсь, Наташа.
— Хорошо, хорошо, дядя Андрей. А чай и суп нести вам? Мама ругается. Говорит, как с утра уехали, ничего не ели. Три раза суп подогревала.
— Колю вот накормите.
— Да и вам хватит, всем хватит, полный котел. Паек только получили.
— Тогда совсем хорошо. Я тоже проголодался. Неси, Наташа!
Девочка потащила Кольку за собой.
— Ты не знаешь, как с начальством трудно. Ты им варишь, продукты изводишь, труды вкладываешь, а они все заняты да заняты: то собрание, то заседание, то митинг, а то контра пожар устроила.
Колька через силу улыбнулся.
— Тебе-то очень трудно! Много ты варишь, видать!
Наташа готова была вспылить, но вспомнила о просьбе Острова.
— Ну, пойдем, пойдем уж. Знаешь, как у меня мама варит? Пальчики оближешь.
— И у меня мама… — начал Колька, но умолк.
Глава 10. У Марии Ивановны
Мария Ивановна и Наташа жили в небольшой комнате с окнами на юг. Комната выглядела необычно: она имела пять углов. У двух стен стояли железные кровати, у третьей, рядом с окном, сундук, прикрытый половичком. У четвертой — небольшой стол, а рядом с ним — пузатый старенький комод.
Посреди комнаты на листе железа расположилась приземистая печка, труба от которой в виде буквы «Г» уходила в форточку.
С самого раннего утра начинался трудовой день Марии Ивановны, уже немолодой женщины, с ясными, спокойными глазами на широком лице. Работы было много: наколоть и разнести по комнатам дрова, затопить печи, принести из колодца с десяток ведер воды в кипятильник и для мытья полов.
Мария Ивановна очень уставала, но была всегда добра, обо всех заботилась.
Иногда кто-нибудь спрашивал, зачем она так старается. Мария Ивановна отвечала:
— Как для дома, а разве можно по-другому?
Матросы, красноармейцы, работники ревкома называли ее «наша Ивановна». Бойцы относились к ней с любовью. Одному она заплату наложит на гимнастерку, другому белье выстирает, третьего, получившего горестную весточку из дому, успокоит, утешит. И горе, и радость — все несли к ней, и для каждого она находила задушевное слово, иногда строгое, но всегда справедливое.
Кольке Мария Ивановна понравилась сразу. Не перебивая, выслушала она его рассказ о смерти матери и гибели отца.
— Вот что, — сказала ему Мария Ивановна, — живи пока у нас. Ты нас не стеснишь, не объешь: где двое там и третий. А спать будешь… Где б тебя устроить? Да вот на сундуке. Коротковато, верно? Возьми тот стул да подставь его.
— Можно и без стула, тетя Маша, я всегда калачиком сплю. Вы не беспокойтесь, мне мало места надо.
— И рада бы устроить получше, но сам видишь, как живем. Теснота. И какая у нас мебель, как говорится: молоток до клещи, сундук без дна — крышка одна.
Колька невольно улыбнулся.
— Ничего, ничего, тетя Маша. У нас дома, знаете, как тесно было? Раз принес я канарейку, а мама сказала: «Людям жить негде, а ты птицу притащил». Отдал я ее Мишке, жалко было, а отдал.
— Что поделаешь. Рабочий люд, Коля, везде одинаково живет: в тесноте и нужде, но не тужит.
На другой день Мария Ивановна привела в порядок его шинель: укоротила полы и рукава, залатала большую дырку на спине (видно, от осколка снаряда). Подстригла Коле волосы. Потом заставила его вымыться в деревянном корыте.
— Теперь гляди в оба, как бы тебя сорока не утащила, — пошутила она.
Колька носил старые большие сапоги.
Мария Ивановна, рассматривая их, сокрушенно качала поседевшей головой.
— Без перетяжки не обойтись, — не скрывая огорчения, рассуждала она вслух. — А где головки достать? К коже-то на базаре не подступишься: на вес золота. Давеча один в шляпе-тарелке за ботинки запрашивал три тысячи рублей. По карточкам в рабкоопе они, конечно, дешевле. Когда только будут… Одна надежда на Глеба Костюченко. Может, он чем пособит… И штаны у тебя пообносились…
Колька, краснея и переживая, что принес Марии Ивановне столько забот, отказывался:
— Тетя Маша, зачем вы? Я обойдусь, я привык!
