вопросы психотерапии. От решения этого философского и даже религиозного вопроса зависит и политическая позиция. Для всякого консерватора чело век, вероятнее всего, зол, и его влечения нужно обуздывать силами полиции, церкви, воспитания. Для революционера, будь он анархистом, социалистом или якобинцем, скорее, социальное устройство подавляет и портит человека, поэтому достаточно изменить внешние условия, чтобы исконно благая природа могла беспрепятственно себя реализовать.
При всех отличиях от Джойса, Закса и других официальных биографов работа Фромма в одном отношении очень с ними схожа. Все психоаналитики ищут и находят истоки основных научных и философских идей в бессознательных побуждениях и конфликтах, в индивидуальных особенностях героя своего повествования. Конечно, они делают это более умело, чем бытописатели 'жизни замечательных людей', предающиеся неумелому умничанью, например, размышляя о роли игры на скрипке для создания теории относительности Эйнштейном, или малограмотные журналисты, неожиданно перенимающие психиатрические ярлыки, чтобы порадовать читателя сенсацией. Серьезные историки давно избавились от 'биографической иллюзии', создающей романтический образ творящего ех mhilo ученого или художника. Конечно, историю создают живые люди, и никто не станет отрицать гениальности од них и посредственности других. Однако если брать историю науки, то всякий ученый решает проблемы, полученные от предшественников, и занимает свое место в традиции, даже если с его идеями связана смена парадигмы. Новые идеи не возникают наподобие Афины из головы Зевса и уж тем более вряд ли могут родиться из детских 'комплексов' или взаимоотношений с родителями в раннем детстве. Исследование истории науки, в отличие от писания романтизированных биографий, представляет собой довольно скучное занятие.
К сожалению, у нас не скоро еще будут пере ведены основательные труды историков психоанализа, в которых детально рассматриваются научные предпосылки и подлинная драма развития психоаналитических идей конца прошлого века. Фрейд не был одиночкой, он находился в ряду тех психиатров, которые столкнулись с новым проблемным полем. На некоторых из них (таких, как Шарко или Брейер) Фрейд иной раз ссылался; других, скажем Жане и Молля, чуть ли не обвинял в плагиате, хотя они издали свои труды раньше него. Психоанализ потеснил другие теории, в том числе и потому, что Фрейд был необычайно одаренным ученым. Но из ничего ничто не возникает, и личный опыт Фрейда как врача для истории психоанализа значит куда больше, чем спекуляции о его отношениях с отцом и матерью. историку науки важнее выяснить круг чтения Фрей да, чтобы, рассматривая, скажем, его теорию религии, учитывать не только влияние этнографов XIX в., но и то, что в юности он прочитал полное собрание сочинений Фейербаха и очень высоко его ценил, хотя никогда на него и не ссылался. Знание стоявших перед Фрейдом проблем, идей и решений его предшественников не означает отрицания оригинальности основателя психоанализа, но делает неуместной героическую сагу.
Переписка Фрейда полна жалоб на одиночество и на чуть ли не преследование со стороны окружающих, но дотошная работа историков показывает, что сопротивление психоанализу и недоброжелательность медицинского истеблишмента в Вене — это скорее субъективное впечатление Фрейда, чем реальность. Скажем, биографы вслед за Фрейдом пишут, будто его долго не избирали в профессора из?за антисемитизма. На самом же деле первый раз его более успешным конкурентом был медик той же, что и Фрейд, национальности, а затем выборы были на некоторое время вообще отменены, поскольку квота профессоров медицинского факультета была исчерпана. Как только появилась вакансия, Фрейд был избран, причем рекомендовал его главный авторитет венских психиатров, знаменитый Крафт Эббинг. Первые психоаналитические работы Фрейда были встречены не недоброжелательным замалчиванием, как он писал, а положительными рецензиями. Вообще, отрицательное отношение значительной части психиатров к психоанализу возникло лишь десятилетием позже, когда появилось 'движение' с претензией на полноту истины. Но и тогда в медицинском сообществе большинства европейских стран не было какого бы то ни было организованного сопротивления психоанализу (исключением отчасти является Англия), а в США он был сразу с восторгом принят как последнее слово психологии.
Психоанализ возвращается сегодня в Россию, и это можно только приветствовать. Но возвращается он вместе с целым шлейфом мифов. Напри мер, сегодня самым ходовым является миф об из начальной враждебности психоанализа всякому тоталитаризму. Объявляется, что именно поэтому психоанализ подвергался преследованиям при Сталине и Гитлере. Хорошо известно, что книги Фрейда сжигали в нацистской Германии и запирали в спецхраны в СССР. Значительно менее известно то, что после эмиграции психоаналитиков — ев реев из страны Третьего рейха их 'арийские' коллеги благополучно существовали в институте, руководимом кузеном Геринга, получившим, кстати, аналитическую подготовку. Единственному из немецких аналитиков, протестовавшему против нацистского режима, А. Митчерлиху его коллеги поставили характерный для психоанализа диагноз, согласно которому негативное отношение к Гитлеру объяснялось 'вытесненной гомосексуальностью'. Идеологический запрет на психоанализ в СССР тоже у всех на памяти, но то, что в нашей стране в 30 — е годы психоанализ сошел со сцены, не было результатом специальных идеологических мер и никак не связано с особой несовместимостью психоанализа и тоталитаризма. Если последний термин вообще имеет какой?либо смысл, то под него подпадает и коммунистический режим 20–х годов. При всех отличиях от последующего периода этот режим уже тогда был однопартийной диктатурой, положившей конец свободе слова, — с внесудебными расправами, Соловками, высылкой за границу или ссылками в места не столь отдаленные своих идеологических противников. Психоаналитики не относились к числу последних: достаточно просмотреть труды ведущих психоаналитиков 20–х годов, чтобы обнаружить их полную солидарность с режимом. Говорить о принципиальной несовместимости психоанализа с коммунистической идеологией могут лишь несведущие лица: он не превратился в официальную 'научную психологию' режима отнюдь не в силу недостатка стремления к тому наших фрейдистов. О. Хаксли не зря сделал провоз вестниками 'храброго нового мира' и Фрейда, и Маркса — наряду с мичуринской биологией и языкознанием Марра психоанализ вполне мог стать господствующей психологической доктриной.
Разумеется, сегодняшнее лицемерное морализаторство неожиданно 'прозревших', что клеймят позором людей того времени, омерзительно: кормившиеся объедками с брежневского стола идеологи и литераторы осуждают тех, кто был полон веры и готов служить новой религии. Фрейда — марксисты 20–х годов во крайней мере не были проходимцами.
Известно, что Фрейд поначалу с интересом от носился к 'гигантскому социальному эксперименту' в СССР, а потом резко отрицательно охарактеризовал не только коммунистическую утопию, но и средства ее достижения. Но мало кто из его биографов приводит те страницы из писем Фрей да, где он одобрительно отзывается о корпоративном режиме австрийского канцлера Дольфуса как 'меньшем из зол' по сравнению с раздавленной социал — демократией, не говоря уж о похвалах Муссолини и книге с дарственной надписью, по сланной диктатору.
Зато давняя неприязнь к Юнгу поддерживает кочующие по газетам и журналам обвинения в его 'пособничестве нацизму', причем наши журналисты охотно подхватывают и даже 'развивают' этот слух. Так, в одной из самых популярных цен тральных газет можно было прочитать: 'Юнг да же стал видным ученым в окружении Гитлера…' Видным ученым Юнг стал как раз 'в окружении' Фрейда, но разрыв с последним привел к обвинениям в 'антисемитизме' как главной причине переосмысления теории либидо. По этой версии, если Ференчи отступился от учителя из?за 'психоза', то Юнг сделал это по столь же очевидным и далеко не возвышенным мотивам. Таков, к сожалению, способ полемики, который до сих пор со храняется в психоаналитической среде. К действительной истории взаимоотношений Фрейда и Юнга все это имеет весьма отдаленное отношение.
Примеров подобного писания истории психоанализа не счесть, беспристрастность вообще редка, особенно среди последователей Фрейда. Он сам не был образцом этой добродетели ученого. Но у него, в отличие от слишком многих его учеников, имелись иные достоинства, и Фромм, при всей критичности своего подхода, отдает должное Фрейду не только как талантливому исследователю, но и как человеку.
Идолопоклонники сделали из Фрейда кумира. Не случайно многие письма и черновики Фрейда увидят свет не раньше ХХ в. (по совместному решению семьи и ближайших учеников Фрей да) — авторитет отца — основателя для них важнее исторической истины, да и той действительной роли, которую сыграли идеи Фрейд в науке и культуре нашего времени. В свое время Фрейд бросил вызов многим устоявшимся предрассудкам викторианской эпохи. Наверное, именно поэтому еретики от психоанализа лучше понимают
