стодолларовых купюр — минимум того, что мне требовалось. Оставалось уточнить только один вопрос;
— Не мятые? Новые?
— Как жж'па младенца.
— Тогда до завтра.
В трубке что-то проворчали — то ли бай-бай, то ли о'кей.
Нажав на рычаг, я помедлил секунду и принялся дозваниваться Сашке. Это было непростой задачей, ибо у доцента Александра Бранникова по кличке Бянус имелись разнообразные интересы и обширные знакомства, особенно среди милых дам. Будучи мужчиной в самом расцвете лет, пьющим, неженатым и угнетаемым строгими родителями, он посвящал вечера телефонному общению с прекрасным полом, намекая при случае, что есть-де у него верный друг с трехкомнатной квартиркой в Купчине, а в квартире той найдутся ванна, бар и мягкая постель. Иными словами, душ на двоих, бутылка и диван в гостиной, так как в мамину спальню я развратного Бянуса не допускал.
Белладонна подняла ко мне снежную мордочку с большими, бирюзовой голубизны глазами, рассеченными черными щелями зрачков.
Она молчала, как положено воспитанному зверю, но уши и чуть заметно подрагивающий хвост выражали явное неодобрение. Что ж ты, хозяин, — вернулся домой, а кошку свою не кормишь! Хоть бы приласкал, недотепа…
Я коснулся ее спины, и Белладонна, изящно склонив головку, ткнулась носом в мою ладонь.
— Сейчас, красавица. Будет тебе рыбка, и не простая, а из минтая…
Наконец-то мне удалось прорваться к Бянусу, и я сухо сообщил, что пи-эйч-ди[1] Невлюдов, старший научный сотрудник НИИ кибернетики, пожалует к пи-эйч-ди Бранникову, доценту кафедры древних культур, завтра, в час пополудни.
— Народ благодарен и ждет, — откликнулся Сашка. — А какие будут предложения на вечер?
— Ровным счетом никаких, — отрезал я. — Мне нужно работать.
— Грррм… Ты, Серый, учти: народ любит работать, но еще больше народ любит отдыхать. С пивом и девочками. И с плясками под гармонь.
Белладонна, будто подслушав, протестующе мяукнула, я буркнул:
— Обойдешься!» — и повесил трубку. Но телефон тут же зазвонил; Бянусу не терпелось.
— Согласен без пива и девочек, — сообщил он. — Пусть будет Аллигатор с коньячной подливкой, а вместо плясок под гармонь займемся теорией позитивной реморализации.
— Очень даже опохмеляет! — Бянус выдержал паузу и тонко намекнул: — Ну, приглашаешь в гости?
— Черт с вами, приходите, — сдался я, выдернул телефонную вилку из розетки и двинул на кухню. Верно сказано: приятели — это удовольствие, друзья — хлопоты. А если вы дружите с нежных младенческих лет с Бянусом и Аллигатором, то хлопоты вам обеспечены. Похмельные хлопоты, я имею в виду.
Но сейчас мы с Белладонной могли отужинать и отдохнуть в трезвости и нерушимом покое. Белладонна с деликатным урчанием уминала рыбку, я молча ел сосиски и прихлебывал кофе. В выходные и будние дни я пью кофе из отцовой чашки, а из маминой — только по большим праздникам. Чашки видом своим напоминают мне родителей: отцова массивная, капитальная и как бы даже мускулистая; это впечатление создает утолщенный ободок по верхнему краю и резкий изгиб толстой ручки. Мамина чашка из костяного фарфора была как сама мама — тонкой, хрупкой, элегантной. Я пил свой кофе и думал о руках мамы и отца, которые касались этих чашек тысячи раз; когда я размышляю об этом, мне становится спокойно — так спокойно, будто они сидят сейчас в гостиной и обсуждают, не сходить ли нам троим в театр в ближайший выходной.
О одиночество, как твой характер крут!…
Впрочем, кто сказал, что я одинок? Вовсе не одинок. У меня десятки добрых знакомых по ту и по эту сторону океана, у меня есть парочка друзей, есть Белладонна и даже ребенок — правда, чужой. Как-то не получилось, чтоб это дитя стало моим, хотя какое-то время все шло к тому… Но женщины более разборчивы или более капризны, чем дети.
Прикончив сосиски, я пожалел себя в последний раз, пощекотал Белладонну под брюшком и отправился в свой кабинет. У одной его стенки располагается мое лежбище под пестрым покрывалом, у другой — компьютерный стол с контактным креслом, а весь остальной периметр, за исключением зеркала, окна и двери, занят книжными полками. Пятьдесят шесть полок и ровно столько же погонных метров книг; книги моего прадеда, деда, отца и мои собственные. Что не поместилось в комнате, держу в коридоре. Мамина медицинская библиотека хранится в спальне, в ореховом книжном шкафу; и в нем же, на верхней полке — коллекция Коранов, которую собирал мой дад[2].
Помнится, Коран на английском я приволок ему из Штатов в девяносто шестом, вернувшись домой на каникулы… Или в девяносто восьмом? Нет, тогда был доставлен роскошный индейский убор из вороньих перьев, что висит теперь над зеркалом, и пара томагавков…
Я уселся в кресло, но шлем надевать не стал. Тришка, мой компьютер, глядел на меня своим огромным плоским стеклянным глазом, серым и безжизненным, как могильная плита на заброшенном погосте. Но он не был мертв; он лишь дремал, прислушиваясь в своем полусне к призрачным голосам, к электронному шепоту и вскрикам, журчанию и посвисту, которыми говорила с ним Сеть. Даже дремлющий, он мог разобраться с этой Ниагарой информации, с буйными потоками, что хлестали в его приемный канал ежеминутно, ежесекундно; мог найти и опознать то, что было предназначено для меня, Сергея Невлюдова, абонента. Все это он запоминал, сортировал и хранил, поджидая, когда придет команда пробуждения.
Коснувшись сенсора, я перевел Тришку в активный режим.
Его серый глаз ожил, стал наливаться многоцветьем радужных красок; негромко щелкнула обойма с дисками, мягко прожурчал модем, в колонках вокодера зародилась нежная мелодия, а тройлер и операционные пульты, встроенные в ручки кресла, откликнулись тонкими пронзительными сигналами готовности. «Three Shark»[3]
Мой Тришка, добрый приятель, тихая радость холостяка! Окно в мир, что ни говори… Крохотное оконце в очень большой мир…
Я проверил почту — писем мне не поступало. Ни из Кембриджа, ни из Саламанки, ни из иных мест. Пришла обычная информация — статьи, реклама и краткий синопсис по страницам новостей, на которые я был подписан. Байки, сплетни, слухи…
Белладонна явилась следом за мной и, увидев, что я активировал Тришку, прыгнула на стол и расположилась на своем обычном месте, у теплого компьютерного бока. Ее белоснежная шерсть лежала волосок к волоску, ушки были насторожены, а дымчатый пепельный хвост изогнут знаком интеграла. Сейчас она казалась мне не просто кошкой, пусть редкой и необычной масти, а компьютерным духом, маленьким джинном, явившимся из таинственного электронного сосуда, дабы исполнить все мои желания. Почему бы и нет? Японцы (а в бытность мою в Штатах и в Англии я познакомился со многими японцами) считают кошек загадочными существами, наделенными магической силой. Их колдовская мощь тем больше, чем редкостней окрас, и если исходить из этого принципа, то Белладонна — настоящий Мерлин в своем кошачьем племени. В самом деле, часто ли встретишь белую кошку с пепельно-серым хвостом и голубыми глазами?… Глаза у нее совсем человечьи, вроде моих, только чуть-чуть посветлее.
Чтобы убедиться в этом, я вызвал на экран собственную фотографию — из последних, летних. Можно было взглянуть в зеркало, но снимок лучше: во-первых, не гримасничает, а во-вторых, выражение лица самое благородное.
Ну и что же мы тут имеем? Лоб — один (высокий, с залысинами), пара бровей и пара глаз (хотелось бы думать, стального оттенка, но они и в самом деле синие, как у Белладонны); еще — две губы, ниже — подбородок, выше — нос (прямой, аккуратный, отметил я с удовольствием), две щеки (впалые) и левое ухо (правое на снимке не получилось). Все вроде бы на месте и, если рассматривать в деталях, очень даже ничего.
А вот в комплекте что-то не вытанцовывается… Суровости, может, не хватает? Решительности? Или обаяния?
Вот у Белладонны бездна обаяния: Олюшка, моя соседка по этажу (та, что чуть не сделалась моим ребенком), рядом с Белладонной просто млеет. Как и все коты из нашего подъезда, коих еще не успели кастрировать… Как и хозяева котов и кошек, хотя к их восторгам примешивается капелька зависти… Как и
