Старые слуги явно нервничали, приветствуя хозяина. Эдуард молча обошел дом. Мебели оказалось мало – почти все успели отправить в Швейцарию; но то немногое, что осталось, было безнадежно испорчено. Со стен исчезли знаменитые брюссельские гобелены, с полов – ковры; его шаги отдавались эхом в оголенных комнатах. Эдуард смотрел и не верил собственным глазам. В нем закипала злость. Панели исцарапаны инициалами и непристойными рисунками; шелковые обои порваны и ободраны, на стенах зеленоватые потеки из-за забитых водостоков. На большой, изгибающейся дугой лестнице, одной из самых знаменитых достопримечательностей особняка, наполовину выломаны перила – ими топили печи. В большой зале венецианские зеркала вдоль стен разбиты все до единого. У дверей сломаны петли, дом снизу доверху пропах мышами и сыростью.
Слуги постарались по мере сил – прибрали в доме к его приезду, но оттого разрушения только резче бросались в глаза. Эдуард медленно поднялся на второй этаж. Спальня отца, его гардеробная, его ванная – панели красною дерева изрублены, старинные латунные и медные краны выдраны с корнем и унесены. Расписанные от руки китайские обои восемнадцатого века в спальне матери подраны, испакощены, в пятнах мочи. Библиотека – книжные шкафы развалены и разбиты. И так комната за комнатой, двадцать спален, затем чердак, протекающая крыша, осевшие потолки. Эдуард спустился на первый этаж, остановился в огромном, выложенном мрамором вестибюле и закрыл глаза. Он увидел дом, каким гот был когда-то, во времена его детства, – повсюду тишина и порядок, каждая вещь в его стенах – совершеннейший и красивейший образец в своем роде. Он вспомнил об обедах на восемнадцать, двадцать, тридцать персон; о танцевальных вечерах и приглушенной музыке, доносившейся из бальной залы: о безмятежных часах, что он порой проводил в кабинете отца. Он открыл глаза. Старик дворецкий не спускал с него тревожного взгляда.
– Мы пытались, мсье Эдуард… – Дворецкий беспомощно развел руками. – Видите – вымыли все полы.
Эдуарду хотелось плакать от злости и безнадежности, но он скрыл свои чувства, чтобы не расстраивать старика. В следующий раз он привез с собой Луизу. Мать, бегло осмотрев дом после возвращения во Францию, сразу твердо решила, что восстанавливать его ей не по силам и жить она тут не намерена. Она перебралась в Фобур-Сен-Жермен. парижский район, где все еще предпочитали жить потомки аристократических семейств донаполеоновской эпохи. В Сен-Клу она вторично поехала с явной неохотой: Париж во всех отношениях куда удобней, а связанные с Сен-Клу воспоминания слишком бередят душу… Когда Эдуард загнал ее в угол, она раздраженно пожала плечами.
– Эдуард, дом безнадежно запушен. Он пережил свое время. По-моему, Жан-Полю следует его продать…
Уже через полчаса она отбыла в своем представительном темно-синем «Бентли». Эдуард еще немного побыл один в парке. Стоя на террасе, он проводил глазами ее машину, посмотрел на город, перевел взгляд на дом. Парк был заросший и неухоженный, посыпанные гравием дорожки исчезли под пышными сорняками, строгие живые изгороди вот уже много лет как не знали ножниц. Несколько поздних роз с трудом пробивались к свету сквозь переплетенные заросли крапивы и пастушьей сумки. Эдуард стоял и глядел по сторонам с решительным выражением, сжимая кулаки. Матери неинтересно; Жан-Полю нет дела: прекрасно, в таком случае он сам займется всем, чем нужно, и займется один.
То же самое он увидел в департаменте Луара, где в Шато де Шавиньи знаменитый зеркальный зал, устроенный при седьмом бароне де Шавиньи, превратили в тир. То же самое произошло и с тамошними виноградниками: в годы войны вино почти не производили; на многих акрах лоза была поражена вредителями; попытки наладить виноделие в послевоенный период носили случайный и бестолковый характер. Эдуард с отвращением пригубил водянистые, отдающие кислым вина последних урожаев и распорядился немедленно освободиться от их запасов.
– Но, мсье де Шавиньи, куда нам их деть? Пожилой regisseur[5] обвел загнанным взглядом огромный винный подвал.
– Куда хотите. На худой конец спустите в канализацию. Я не допущу, чтобы такое вино продавалось под маркой де Шавиньи.
Он замолк, почувствовав, что ему жаль старика.
– Вы бы его стали пить?
Управляющий замялся, потом обнажил десны в беззубой улыбке.
– Нет, мсье де Шавиньи. Предпочел бы не пить.
– Я тоже, – заметил Эдуард и с пониманием похлопал его по плечу. – Избавимся от него и начнем все сначала.
Инспекционная поездка отняла у Эдуарда шесть с лишним месяцев. В результате полугода напряженной работы он ознакомился со всеми архивами во всех службах и отделениях фирмы. Осмотрел каждую комнату каждого дома. Лично опросил всех старых слуг барона и всех его старших служащих. Побеседовал с отцовскими адвокатами, советниками и банковскими партнерами; с его биржевыми маклерами; с его счетоводами. Побывал в Швейцарии, Лондоне, Риме, Нью-Йорке. Его не раз одолевало отчаяние. Месяца через три после начала обследования он пришел к выводу, что за пять последних лет Жан-Поль если что и совершил, так только одно, да и то при его, Эдуарда, содействии, – поставил отцу памятник в их фамильной часовне в Шато де Шавиньи, где покоились и отец, и его предки. Но Жан-Поль бездумно позволил прийти в упадок тому, что воплощало истинную память об их отце, – империи Ксавье де Шавиньи, которую тот столь кропотливо и блистательно возводил на протяжении всей своей жизни.
И через полгода Эдуард еще более укрепился в своем первоначальном решении: вернуть этой империи ее былую славу, а потом укрепить, развить и расширить ее границы. В том, что это возможно, он убедился за последние три месяца инспекционной поездки. Он начал прикидывать стратегию, строить планы. Благодаря отцовской предусмотрительности накануне войны капитал сохранился; его просто требовалось задействовать. И задействовать было необходимо: тем самым он воздаст отцу должное, воздвигнет подлинный памятник этому сдержанному и осторожному человеку, которого он плохо помнил, но горячо любил и который бесстрашно пошел на смерть. Памятник от него и от Жан-Поля. Он ни секунды не сомневался в том, что стоит лишь объяснить брату положение дел, показать, каким они располагают капиталом и как его употребить, – и Жан-Поль очнется, встряхнется и возьмется за дело с не меньшими рвением и целенаправленностью, чем он сам.
Итак, во всеоружии документов, изучив и запомнив списки держателей акций, показатели уровня производства, статистические данные по до – и послевоенным прибылям и убыткам, набросав предварительный план восстановления и обновления трех семейных особняков во Франции, а затем и других домов, находящихся за рубежом, Эдуард предложил брату выкроить неделю, встретиться и подробно все обсудить. Жан-Поль поначалу отказывался, но Эдуард давил и давил, и в конце концов, три раза передвинув сроки, Жан-Поль согласился встретиться с ним во время своего отпуска осенью 1950 года в Алжире. Местом встречи он предложил «Мэзон Аллети», большой приземистый дом, возведенный старым бароном в конце 1920-х годов и положивший начало расширению его североафриканских владений – виноградников и плантаций леса. Дом располагался в саду на склоне холма, из его окон открывался вид на город и волшебную Алжирскую бухту.
Эдуард колебался, но Жан-Поль твердо стоял на своем: либо в «Мэзон Аллети», либо вообще никакой встречи не будет. Теперь он проводит отпуск только там; и вообще он любит Алжир Кроме того, Эдуарду следует лично ознакомиться с местными виноградниками и плантациями. С ними, как с гордостью подчеркнул Жан-Поль, все в полном порядке, они находятся под его личным наблюдением. Тут уж, заметил он не без обиды, Эдуарду не к чему будет придраться.
Эдуарду не доводилось бывать в Северной Африке. Его ошеломили красота города Алжира и великолепие окрестных ландшафтов – скалистые выжженные солнцем холмы, узкие извилистые дороги, с которых здесь и там внезапно открывался вид на яркую синь Средиземного моря. Его сразу же поразило – город и страна такие французские и одновременно такие арабские, а две очень различные национальные культуры на первый взгляд успешно слились в одну.
Он мог посиживать на террасе во французском квартале, пить вино и чувствовать себя на родине. Широкие строгие городские бульвары, платаны с балкончиками и решетчатыми ставнями, тенистый сквер, предназначенный для белых, – все это напоминало ту Францию, которую он так любил в детстве: южные
