Когда я вышел из своей стеклянной клетки, ее уже не было.
Я спросил Фреда:
— Это подруга твоей сестры?
— Ну да.
— Как ее зовут?
— Эмбер.
— Она ушла?
— Не знаю.
— Ччерт…
— Что?
— Ничего.
Она появилась снова в последний день. Поль Акерманн организовал маленький «междусобойчик» в студии — «чтобы отпраздновать твой будущий золотой диск», он так и сказал, этот придурок. Я только что вышел из душа — голый по пояс, вытирая мокрые волосы краем полотенца, — и тут Фред мне ее представил.
Я, словно пятнадцатилетний подросток, не мог выдавить из себя ни слова, а потом и вовсе уронил это гребаное полотенце.
Она снова мне улыбнулась — как тогда, в первый раз.
Кивнув на бас-гитару, спросила:
— Это ваша любимая?
А я не знал, за что мне больше всего хочется ее расцеловать — за то, что она ни черта не понимает в музыке, или за то, что говорит мне «вы» — в отличие от всех, кто обычно мне «тыкает», норовя при этом похлопать по плечу…
Все — начиная с президента республики и заканчивая последним оборванцем — все они со мной на «ты», как будто мы с ними в детстве вместе свиней пасли.
Так уж принято в нашей среде.
— Да, — ответил я, — это моя любимая, — а сам шарил взглядом по комнате, ища, чем бы прикрыться.
Мы немножко поговорили, но это было непросто, потому что Акерманн позвал журналюг — кто бы сомневался!
Она спросила насчет ее поездки с нами, а я отвечал «да» на все ее слова, пялясь исподтишка на ее грудь. Потом она попрощалась, а я стал искать Фреда, или Акерманна, или кого-нибудь еще — чтобы набить морду, так меня распирало.
На тех гастролях у нас было около десятка выступлений — и почти все за границей. Два вечера подряд мы играли в «Сигаль», а больше я толком ничего и не помню. Мы проехали Бельгию, Германию, Канаду и Швейцарию — только не спрашивай, в каком именно порядке, этого я не знаю.
Гастроли меня утомляют. Я играю свою музыку, я пою, я стараюсь — по возможности — сохранять трезвость духа и сплю при этом в пульмане.
Даже если у меня когда-нибудь будет задница из чистого золота, я все равно буду ездить с ребятами в моем климатизированном пульмане, В тот день, когда я один сяду в самолет и стану пожимать руки своим музыкантам перед выходом на сцену, знайте, ребята, это означает только одно: что здесь мне больше делать нечего и пришло время уходить на покой.
Эмбер поехала с нами, но я не сразу об этом узнал.
Она фотографировала — но так, что мы ее даже не замечали. Жила она с «подпевками». Иногда в коридорах раздавалось их хихиканье — верный признак того, что Дженни снова кому-то гадает. Замечая присутствие Эмбер, я поднимал голову и выпячивал, так сказать, грудь колесом, но ни разу не подошел к ней за все эти недели гастрольного турне.
Я постарел — не могу больше смешивать работу и секс.
Последнее выступление у нас было в воскресенье вечером, в Белфорте — хотелось закончить красиво, дав ударный концерт в честь десятилетия группы.
На прощальном ужине мы сидели рядом. Такие вечеринки — это для нас святое, на них допускаются только свои — машинисты и рабочие сцены, музыканты и все те, кто помогал нам во время поездки. Сюда не стоит соваться ни провинциальным журналистам, ни горе-продюсерам с молоденькими «звездочками», которых они пытаются раскрутить… Даже Акерманну не пришло бы в голову звонить Фреду на мобильник, чтобы спросить, как дела и сколько мы заработали.
Надо также сказать, что наши прощальные «междусобойчики», как правило, проходят более чем оживленно.
Мы называем их «мухоморно-забористыми» — и этим все сказано.
Люди сбрасывают с плеч тонны стрессов, испытывая удовлетворение от проделанной работы — в углу стоят жестянки с километрами еще тепленькой пленки, мой менеджер улыбается — впервые за много месяцев. Ну как, скажите, тут удержаться? Вот народ и расслабляется…
Вначале я еще пытался «уболтатъ» Эмбер, но быстро понял, что перебрал и в койке буду не на уровне, а потому отступился.
Она виду не подала, но все просекла — это я точно знаю.
В какой-то момент, стоя перед зеркалом в сортире ресторана, я медленно произнес вслух ее имя, но вместо того, чтобы продышаться, умыть рожу холодной водой, пойти наконец к ней и сказать: «Когда я смотрю на тебя, у меня в животе холодеет, как на сцене перед залом в десять тысяч человек, так что ты это давай прекрати, лучше обними меня…» -вместо этого я купил у местного дилера порошка на две штуки и зарядился по полной программе.
Несколько месяцев спустя мы выпустили альбом… Не стану распространяться на эту тему — я теперь все хуже переношу такие моменты своей жизни, когда не могу оставаться наедине со своими глупыми вопросами и музыкой.
Фред заехал за мной, чтобы отвезти к Эмбер.
Она хотела показать нам отснятый на гастролях материал.
Мне было хорошо. Я ловил кайф от встречи с Вики, Нэт и Франческой, с которыми столько всего было отпето «вживую». Пути наши разошлись. Франческа хотела записать собственный альбом, и я — в который уже раз — на коленях поклялся сочинить для нее несколько забойных вещиц.
У Эмбер была крохотная квартирка, и гости сидели друг у друга на голове. Пили мы какую-то самодельную розовую текилу, которую гнал ее сосед по лестничной клетке, двухметровый аргентинец, беспрестанно улыбавшийся.
Я выпал в осадок при виде его татуировок.
Эмбер была на кухне, и я отправился к ней. Она спросила:
— Пришел помочь?
Я отрицательно покачал головой. Тогда она сказала:
— Хочешь посмотреть фотографии?
Мне и на это хотелось ответить «нет», но я кивнул:
— Ну еще бы, конечно, хочу.
Она ушла к себе в комнату, а вернувшись, закрыла дверь на ключ и смахнула все барахло со стола на пол. С особым грохотом падали алюминиевые подносы.
Эмбер положила передо мной на стол картонную папку, села напротив.
Я раскрыл папку и увидел руки — свои руки, одни только руки и ничего больше.
Сотни черно-белых фотографий.
