– История! – Сема выпрямился и хотел властно оттолкнуть вилку, но промахнулся: пустая бутылка вместе со стаканом от удара упали под стол. – История! – кисло повторил Сема и саркастически усмехнулся. – Какая там, блин, история… Интр-риганы! Везде вр-раги, – он заскрипел зубами. – Я, браток, был когда-то архангелом первого ранга с двойным нимбом, отцом-основателем Ордена фиолетового пера, приближенный к подножию Его трона, мда-а… И вот, – Сема широко развел руками, – шестой разряд. Дальше некуда.
– Да уж, – сочувственно кивнул растроганный Смагин, – фиолетовое перо, это конечно. Это потеря.
– Ну и миртовую ветку им в зад! – вдруг развеселился Сема. – Подумаешь! Зато я теперь сам по себе, ни перед кем не отчитываюсь. Мы, браток, которые шестого класса, – костяк и основа всего сущего. На нас ваши судьбы держатся, только на нас. Кого больше всего на свете? Кого Бог более всего любит? Правильно. Он любит простых людей, а более всего пьяниц да дураков. Ибо они самые беззащитные и безответные. И именно к ним приставляют ангелов- хранителей в первую очередь, которые… – Сема неожиданно икнул: – Минуточку, – Хранитель сграбастал остатки сыра с тарелки и сунул их разом в рот, – закушусь…
– Рубай, паря, рубай, – Иван Сергеевич достал еще одну бутылку «Абсолюта» из холодильника, споро нарезал хлебца, полукопченой колбасы, брынзы. – Видать, крепко тебя жизнь потрепала. Ишь как с голодухи закосел-то!
Сема согласно кивнул. И, кренясь на бок, потянулся к бутылке.
– Э-э, так не годится, – папик снял тяжелый пузырь со стола и поставил его на пол, за свое кресло, – сначала поешь. Кстати, что ты там бормотал насчет вакансий? Мол, место у меня свободное, да чтобы я взял тебя на работу. Вроде бы я никакого объявления на дверь не вешал. И, кстати, – у меня свой ангел есть или как?
– Или как, – Сема старательно слепил себе десяток корявых бутербродов и теперь лопал их почти не жуя, в промежутках между глотками косноязычно просвещая Смагина, – нету у тебя ангела. Был да сплыл. Ты, видно, совсем плохой человек, раз от тебя Хранителя отозвали. А у тех, у кого ангела нет, над головой черный столб стоит. Мне объяснили когда-то, что это значит по научному, да я теперь не помню. Ведаю одно, что через такой столб от человека жизненная сила уходит. Потихоньку, полегоньку, очень незаметно уходит. Испаряется. Иногда десятилетиями – но испаряется. Это ежели столб короткий. А у тебя, между прочим, такой столб! Ого-го столбяра. До облаков.
– Что же такое получается, – холодея, пробормотал Иван Сергеевич, – значит, я почти покойник? Так, да?
Сема согласно угукнул, старательно прожевывая колбасные шкурки. – И много нас таких… со столбярами? – еле шевеля языком, пролепетал папик. – В городе нашем есть еще такие? Сколько их?
– Не очень много, – Хранитель облизал пальцы и вытер их о пиджак. – Совсем чуток. Ты один.
– Мать моя, – убито сказал Смагин, на ощупь достал бутылку из-за кресла и щедро налил себе в бокал.
– А мне? – заканючил Сема, деликатно подталкивая кулачком свой стакан поближе к папику.
– Значит, умру я скоро? – папик проигнорировал намек, погруженный в невеселые смертные думы. – Испарюсь нафиг. Был Смагин и нету. Оби-и-дно!
– Зачем – испарюсь? – неподдельно удивился ангел – А я на что? У тебя вакансия, у меня – крайняя необходимость трудоустроиться.
– Что? – Вскинулся Иван Сергеевич, вмиг просветлев лицом, – а и то верно. Ой как верно! Ты – мне, я – тебе. Все правильно! Ты мне, значит, жизнь… А я тебе? Какой твой интерес?
Сема настойчиво пододвинул стакан. Папик налил не скупясь, с горкой накатил.
– Если я не буду работать, – Хранитель одним мощным глотком уронил в себя пахучую жидкость, промокнул губы рукавом, – меня вычеркнут в падшие ангелы. Вот так, – он рассеянно высморкался на пол, растер соплю босой ногой.
– Хм, – Смагин сделал вид, что ничего не заметил. – А что твой бывший… э-э… опекаемый?
– Помер, – равнодушно ответил Сема. – Самоубийство. Назло мне специально выпил пузырек дихлорэтана. Теперь вот, если в течение сорока дней не пристроюсь к кому-нибудь, то мне конец. Полный каюк с помрачением нимба, навсегда и во веки веков. Аминь. – Сема с трудом перекрестился, уронил голову на грудь и затих. Иван Сергеевич взял Сему за шиворот и легонько потрусил его вверх-вниз: Сема запрыгал на стуле как поплавок.
– Па-апрошу не отключаться, пока мы не решили главный вопрос моей жизни! – Папик постучал ангела по голове вилкой:
– Немедленно включись, кому говорю.
– Разумеется, – Сема, не открывая глаз, вытащил из внутреннего нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги и сунул его в пупок Смагину, – ознакомься и распишись. На предмет сотрудничества, – после чего сложился пополам и упал со стула.
– Ишь ты, святой дух, а нажрался как грузчик, – метко заметил Иван Сергеевич, разворачивая пергаментно плотную бумагу.
То, что документ был нечеловеческого происхождения, Смагин понял с первого взгляда. Золотые буквы текста висели над бумагой; под текстом, в глубине листа, на бархатно-черном фоне плыли объемные разноцветные звезды и блеклые туманности. Сам договор, в общем-то, был совершенно стандартным, выдержанным в классически бюрократическом стиле. Там и сям мелькали набившие Смагину оскомину канцелярские перлы типа: «мы, нижеподписавшиеся», «вышеуказанная сторона», «заказчик», «исполнитель». Иван Сергеевич внимательно прочитал документ. Смысл написанного сводился к тому, что Хранитель шестого класса берет на себя обязательство охранять заказчика всю его, заказчиковую, жизнь от случайных увечий, травм, неплановых смертей и беременностей в меру своей профессиональной ориентации и умения. Заказчик, в свою очередь, обещает не чинить Хранителю препятствий в его спасительной деятельности. В самом низу текста мелким шрифтом было допечатано примечание, где мимоходом отмечалось, что в случае неразрешимой конфликтной ситуации между заказчиком и исполнителем возможен пересмотр договора в вышестоящей инстанции с автоматической заменой Хранителя на другого, не меньшей категории.
Договор Смагину очень понравился. Хороший был договор, надежный. Самое главное в нем было то, что от него, от папика, ничего особо и не требовалось. Живи себе и в ус не дуй. Иван Сергеевич взял шариковую ручку и размашисто расписался под текстом, перечеркнув своей подписью пару звезд и одну крабовидную туманность. Буквы подписи сразу налились золотом, воспарили над бумагой: договор приобрел силу и… растаял в руках папика.
– Подписал? – Сема чертиком выскочил из-под стола, ошалело заплясал на месте, дробно отстукивая пятками морзянку:
– Вот заживем теперь!
– Да ты, мерзавец, никак трезвый? – удивился Смагин. – Притворялся, что ли?
– Ни в коем разе, – замотал головой Сема. – Все в натуре было! Просто теперь меня никакая спиртяга брать не будет, коли я официально стал на работу – не положено! Я же за алкоголиками приглядываю, – виновато закончил он.
– Как это? – озадачился папик. – Но я ведь не алкаш.
– Будешь, – радостно успокоил его ангел, – я тебе помогу. Мой профиль – обслуживать только горьких пьяниц и конченых алкоголиков. Иначе у нас с тобой ничего не выйдет, останешься без моей охраны и со своим черным столбом. Хочешь со столбом?
– Не хочу, – уныло ответил Смагин, – и водку ведрами пить не хочу.
– Захочешь, – уверенно пообещал Сема, – ох, как еще захочешь…
Прошел год. Нет, пролетел – шумно, бестолково и ужасно быстро, как веселый пьяный мойщик окон с десятого этажа. Иван Сергеевич и не заметил смены времен года, да и до того ли ему было! Ох, не до того…
Смагин изо дня в день сражался за свою жизнь, за свое право на существование – он пил водку, пил отчаянно и много. Архимного. Потому как ежели Иван Сергеевич хоть день был не нажратый, то Хранитель Сема вроде бы как оказывался не у дел. И в такие дни с Иваном Сергеевичем происходили некоторые неприятности. Не смертельные, нет – тут ангел Сема был на высоте, – но мерзкие и досадные. В один из таких дней Иван Сергеевич неожиданно узнал, что им «наверху» весьма недовольны и он, как бы это помягче сказать, теперь несколько понижен в должности. Говоря казенным языком – наказан в дисциплинарном порядке за развал работы и срыв регулярных платежей. Но Смагин только горько усмехнулся в ответ на это сообщение. Последнее время его волновало совсем другое: его волновал только Сема. Вернее, присутствие Хранителя при Иване Сергеевиче. А точнее – непростой, тяжелый вопрос: как жить дальше?
И вот ведь какая гадкая получалась закавыка: если Смагин, устав от беспробудного пьянства, вдруг бросит пить, то, значит, Сема не сможет выполнять свою работу – быть ангелом-хранителем при пьянице. И тогда его, Сему, могут отозвать, и останется трезвый Иван Сергеевич один на один со своим черным столбом и недовольным начальством. А если пить так и дальше, как требовал от него Сема, то на хрена, скажите, пожалуйста, такая жизнь нужна? Проснулся – надрался – уснул? Никакой романтики.
Пока Иван Сергеевич мучился шекспировскими страстями – «Пить или не пить? Вот в чем вопрос…», – жизнь шла своим чередом. Летом Смагина известили, что он… э-э… уволен. Выброшен из дела раз и навсегда. Хорошо хоть не убрали вовсе – у братвы эти вопросы решаются просто. Видимо, «наверху» посчитали, что нынешний Иван Сергеевич, алкоголик и бездельник, опасности для бывших партнеров не представляет. А может, что и другое решили, но Сема надежно прикрывал своего подопечного.
В начале осени у Смагина сгорел дом. Сгорел дотла, вместе с бронированной дверью и кроватью, в которой Иван Сергеевич в пьяном, естественно, виде курил на сон грядущий. Кровать была единственным предметом, который имелся в пустом доме, все остальное было давно продано и пропито. А теперь не стало и кровати. И дома тоже не стало. Это было очень обидно, тем более что Смагин собирался пустить к себе на постой квартирантов и жить дальше на вырученные от аренды деньги. Вернее – пить. Или, на худой случай, продать дом. Увы, и еще раз увы, мечты и планы Ивана Сергеевича рассыпались горячим пеплом. Одно хорошо – сам Иван Сергеевич в пожаре совершенно не пострадал. Даже не обжегся!
И пришлось Смагину в конце концов устраиваться на работу. Очень унизительную для человека его запросов и бывших возможностей работу – истопником в лицей. С испытательным сроком в два месяца. И это было хорошо – хорошо, что вообще взяли! Потому как слава у Смагина – бывшего «папика», бывшего крутого, бывшего денежного – была худая. Неважная нынче слава была: слава городского сумасшедшего. Полного придурка и дебила. А все потому, что Иван Сергеевич не стеснялся прилюдно поносить ангела Сему за его сволочную специализацию – помощь исключительно пьяницам. И спорить с Хранителем прилюдно не стеснялся. А так как Сему видел лишь он один, то, в общем, люди косо смотрели на Ивана Сергеевича, считая его инвалидом рэкетирского труда. Человеком с пулей во лбу.
Директор элитного лицея был одним из прежних «опекаемых» Ивана Сергеевича и взял Смагина на черновую работу скорее всего не из жалости, а из глубокого, неподдельного чувства злорадства. И по-человечески его можно было понять: приятно, елки-палки, когда тот, кто годами верховодил над тобой, вдруг оказался на дне, да еще в твоем полном подчинении! Вернее, не на дне, а в подвале, в бойлерной, среди угля. Впрочем, какая разница! Главное – что в подчинении. В шестерках. И Иван Сергеевич за два месяца всласть хлебнул этого подчинения.
Огонь гудел в чугунной утробе водогрейной печи. Подвальный сумрак черным сырым туманом висел по мокрым углам, таился за коробами с углем. Голая лампочка одиноко мерзла под цементным потолком, тускло освещая саму себя. Бойница уличного окошка была забита снегом, на улице мела пурга. Смагин сидел на табурете возле огненной пасти печи – здесь было теплее – и старательно пытался налить портвейн в щербатый стакан. Стакан и горлышко бутылки
