поинтересовалась:
– Ну, как там у меня дела?
– Совсем сгнила от сифилиса, матушка! - неожиданно мужским голосом произнесла докторша, обернувшись к Ларисе Васильевне, а потом зловеще расхохоталась.
Лариса Васильевна кинулась вон из поликлиники.
Недуг тем временем прогрессировал. К вечеру усилился рост волос над верхней губой и на подбородке, волосы были седые и жесткие, брови же и ресницы, наоборот, облысели.
Прежде чем спустить воду, Лариса Васильевна заглянула в унитаз, и то, что она увидела, окончательно деморализовало ее - в унитазе плавала матка, плавничками трепыхались обрывки подгнивших тканей.
Ночью Лариса Васильевна часто вставала с постели, проверяла замки, бродила из угла в угол, тоскливо повторяя:
– Горе, горе…
Молодой врач Николай Георгиевич Прущ делился скабрезным анекдотом. Практикантка готовилась рассмеяться, Прущ перешел на интимный шепот. Практикантка залилась дурацким журавлиным смехом, нянька, убиравшая неподалеку, грюкнула ведром и распластала на полу чавкающую ветошь.
Прущ расцвел и, рассказывая следующий анекдот, прикидывал, как убедить практикантку в необходимости совместного распития кофе, хотя бы на людях; о событиях, происходящих без свидетелей, он пока не задумывался.
Какая-то женщина явно намеревалась юркнуть в подвал.
– Куда вы? - остановил ее Прущ. - Там ничего интересного нет.
– Я уже была там… - В тембре женщины преобладал носовой призвук. Гуммозные поражения захватывали хрящевые и костные ткани черепа больной.
'А говорят еще, что у нас не встретишь образчик с третичным периодом', - с удивлением отметил Прущ, а вслух спросил:
– Вы к кому? Я имею в виду, кто ваш лечащий врач?
– У меня нет лечащего врача, я больна всего две недели…
– Вы у нас впервые? - продолжал допытываться Прущ.
– Меня принимал и осматривал доктор Борзов, - ответила женщина.
Нянька с грохотом уронила ведро. Больная вздрогнула и тревожно оглянулась.
– Мне нужно найти доктора Борзова!
– Если я вам сообщу, что этот Борзов никогда не работал здесь… - Прущ всегда предпочитал говорить правду.
– Как же так?! - Взгляд женщины неприятно прыгал с Пруща на практикантку и обратно.
– Думаю, вам стоит обратиться ко мне, моя фамилия Прущ…
– Я помню! Кабинет номер девять, меня направляли к вам. - Больная истерично разрыдалась.
'Ох, и намаюсь с ней', - подумал Прущ и учтиво улыбнулся.
– Вот и славно, жду вас завтра к восьми.
Женщина не уходила.
– Значит, нету Борзова в помине?! - спросила вдруг она, и такая россыпь отчаяния и злобы прозвучала в ее голосе, что бывалый Прущ почувствовал холодок в спине. Он взял себя в руки и вежливо подтвердил:
– Нет в помине.
– Она сумасшедшая, да, Николай Георгиевич? - с уважением к его спокойствию спросила практикантка.
– Прежде всего - это человек, и человек страждущий. Помочь ему - наш священный долг, - шутливо назидал Прущ. - Я одного не пойму: откуда такое запущенное состояние? - И еще, - Прущ скорчил страдальческое лицо, - не называй меня Николаем Георгиевичем! Отчество, как и лишний макияж, старит.
– Холосо, - прелестно сюсюкая, сказала практикантка. - А кто такой Борзов?
– Борзов? - Эрудированный Прущ усмехнулся. - На сленге специалистов начала века, 'Борзов' - он же 'сифилис' или 'люэс'. Как кому нравится…
Нянька догнала Ларису Васильевну.
– Подожди! - окликнула она. - Не поможет тебе Прущ, если с Борзовым повстречалась.
Нянька боязливо перекрестилась.
– Тебе в Лавру, к монахам ехать надо, у тебя колдун в животе, сожрет изнутри!
– Уже сожрал. - Лариса Васильевна робко потянулась к няньке. Та в ужасе отступила.
– Не подходи, Христа ради!
И Лариса Васильевна осеклась в своем порыве.
– В деревне Пустыри бабка живет, - сказала нянька, - к ней поезжай. Если успеешь, она колдуна молитвой вытравит!
Нянька подхватила ведро и опрометью понеслась в сестринскую - предупредить, чтоб не совались в подвал, что снова объявился Борзов.
Лариса Васильевна тряслась в маршрутном автобусике, горбатеньком, дребезжащем, как короб с гвоздями. Давно она не каталась в таких допотопных, ушедших из города в конце семидесятых, с журнальными картинками, вклеенными между окон, и миртовыми веночками на носатых компостерах, четырехколесных шкатулочках.
Вскоре город выветрился, запахло вспаханной землей. Лариса Васильевна разглядывала ветвящиеся от самых корней шелковицы, скачущие тополя, сквозь зелень - блестки кладбищенских крестов, одноногие дорожные указатели: первый - с названием деревеньки, а вскоре и второй - с тем же названием, перечеркнутым наискосок, точно дорога своей волей стирала деревеньку из памяти.
Вид женщин в вышитых бисером свитерах, мужчин в простецких коричневых или темно-синих пиджаках, детишек с цыганскими леденцами совершенно не докучал Ларисе Васильевне, а, наоборот, умиротворял.
Все же что-то разрушало эту пасторальную гармонию. Лариса Васильевна осторожно перемещала взгляд с одного пассажира на другого, пока внутренняя ее тревога не остановила выбор на некоем старичке. Из общей массы он ничем особенным не выделялся. Щупленький, он опирался на спеленутые черенки лопаты и грабелек.
– Лихтовка следующая! - сказал водитель. Старичок засуетился, подхватил сумку, свой огородный инвентарь, перекинулся парой фраз с кем-то, стоящим впереди него.
Лариса Васильевна гипнотизировала его пиджачную спину, пока старичок не оглянулся. Лариса Васильевна чуть не вскрикнула: 'Венеролог!'
Внешне старичок имел весьма определенное сходство с Борзовым - та же чеховская бородка да усы. 'К пчелкам приехал', - догадалась она и потихоньку стала протискиваться к двери.
