выкинуть меня отсюда и прогнать подальше.
Если он прыгнет на меня, я удеру.
Мы смотрим друг на друга, скаля зубы. Я притворяюсь, делаю вид – а он всему верит.
Юноша не способен даже представить себе, что я его обманываю и все, что он видит, свидетельствует вовсе не о моей силе, а лишь о моем понимании того, что он чувствует, о понимании его страха перед силой, которой он не знает, не умеет предусмотреть.
Гибкая тоже восхищена моими обнаженными клыками. Взъерошенная шерсть создает впечатление, что я крупнее, чем Юноша. А может, я напоминаю ей отца, которого она помнит по своему уютному гнезду в прибрежной земляной дамбе? Она ушла оттуда вместе с Юношей – он последовал бы за ней даже в огонь.
Я показываюсь из темноты.
Я выгляжу более сильным, чем есть в действительности, и я знаю, что Юноша именно таким меня и считает.
И хотя он легко мог бы прогнать меня, спихнуть вниз, он беспомощно стоит и позволяет трогать и обнюхивать себя. Он дрожит от страха, что я могу покусать, прогнать его.
Гибкая с любопытством приглядывается к моей взъерошенной коренастой фигуре, рассматривает сильные челюсти, шрамы на ушах, ноздрях, хвосте. Она подходит ближе и теплыми ноздрями тычется в набухающие у меня под хвостом железы. Юноша отступает – он сдался. Гибкая с отвращением смотрит на него, подскакивает и кусает за ухо. Юноша отпрыгивает к стене и смотрит, как Гибкая трется о меня спиной.
Она будет бросаться на него и кусать всегда, когда я буду рядом. Если бы я сам отгонял его, Юноша мог бы заметить, что я слабее, что я боюсь ничуть не меньше, чем он.
Гибкая заползает в мою нору, вдыхает мой запах. Она моя. Юноша наблюдает за нашим спариванием из-под потрескавшейся бетонной стены. Он не смирился. Когда мы выходим, он следует за нами, вглядываясь в светлую полосу на спине Гибкой, за которой он пришел сюда.
Он будет ходить за нами, спать рядом с нашей норой, ждать нашего пробуждения, точно мы – его семья. И, несмотря на то, что его будут кусать и прогонять, он не отойдет настолько далеко, чтобы не слышать нас, не чуять нашего запаха.
Как только я приближаюсь к нему, он сразу же занимает оборонительную позицию или демонстрирует свою покорность. Садится на задние лапки, опираясь на хвост, слегка склоняет голову. Он защищает глаза и горло на случай, если я вдруг соберусь броситься на него.
Он ещё очень молод, но я знаю, что вскоре он возмужает и тогда оценит мою старость и слабость. И немедленно прогонит меня, отберет мою нору, а вместе с ней и Гибкую.
Мы подозрительно посматриваем друг на друга, и я замечаю, что Юноша начинает внимательнее, чем раньше, присматриваться к моим челюстям, глазам, когтям. Я надуваюсь, нахохливаюсь, взъерошиваю шерсть, фыркаю, скалю зубы, а он все ещё в это верит. Надеюсь, что верит…
Меня долго не было… Я таскался по разветвленной сети туннелей, выходил на поверхность в поисках хоть чего-нибудь, пригодного для пищи. Мне ужасно хотелось подсолнечника, гороха, фасоли, орехов, картошки, свеклы…
Счастливый, с высохшей картофелиной в зубах я возвращаюсь в нору, к Гибкой.
У входа чую сильный, резкий запах. Слышу учащенное дыхание и писки.
Гибкая отдавалась Юноше в нашей норе. Я яростно бросился на него, искусал, прогнал.
Гибкая равнодушно смотрела на нас, а потом жадно съела принесенную мною картофелину.
Шум поднявшейся в реке воды слышен издалека.
Гибкая идет за моим хвостом, а за нами на безопасном расстоянии прыгает Юноша. Когда река спокойна и мелка, из неё можно выловить фрукты, полные зерен колосья, капустные листья, кукурузные початки, мертвых птиц и рыб, падаль – кошек, собак, людей.
Сегодня течение слишком быстрое, и я не собираюсь искать еду на каменном берегу. Украдкой оглядываюсь – идет ли за нами Юноша?
Мы приближаемся… Шум переходит в грохот. Вода поднялась высоко – доходит до самого края. Старая решетка из толстых прутьев стала мокрой и скользкой. Я взбираюсь по металлическому краю, а за мной доверчиво следует Гибкая.
Я знаю здесь каждую ямку, каждую трещинку, каждый желобок… Чуть выше нас наводнением вырвало несколько камней и образовалась ниша, в которой мы с Гибкой удобно устраиваемся.
Юноша удивленно осматривается. Мы так неожиданно исчезли… Только что он ещё видел нас здесь, над бушующим внизу потоком.
Я жду его. И вот он появился. По нашим следам вступает на опасную, скользкую дорожку. А может, в последнюю минуту отступит?
Шум потока заглушает все остальные звуки, иначе я бы уже услышал скрежет коготков по железу.
Вот он. Встал на проржавевшую железную перекладину. С отвращением стряхивает с шерсти капельки водяной пыли.
Он не видит нас, таращится испуганными глазами на мутный, со множеством водоворотов поток. Прижимается брюхом к металлу, балансируя хвостом среди мокрых от воды железных прутьев.
Он все ещё не замечает нас, хотя мы очень близко от него. Его охватывает все усиливающийся страх. Он думает, как бы слезть отсюда? Еще секунда – и он повернется и прыгнет обратно в безопасную темную пропасть туннеля.
Гибкая прижимается ко мне. Она тоже боится…
Пора. Я прыгаю прямо на перекладину – туда, где мои когти привычно цепляются за выеденные ржавчиной трещинки. Ударяю всем телом и сталкиваю Юношу вниз, в реку.
Он падает. Желтые волны подхватывают его, накрывают с головой. Он выплывает, пытается выбраться, попадает в водоворот, вода засасывает его, уносит… Может, он выплывет где-нибудь далеко отсюда и очнется на незнакомом берегу? А может, и не выплывет…
Мое потомство живет. Я охранял нору, отгонял питающуюся мясом сородичей крысу, постоянно крутившуюся поблизости. Я тащил в гнездо все, что только годилось в пищу – даже бумагу и принесенные рекой тонкие веточки, падаль, окровавленные бинты и вату, оглушенную взрывами рыбу, улиток, личинки насекомых, дождевых червей…
Гибкая облизывала малышей, слизывала их испражнения, носом тыкалась им в брюшка, заставляя переваривать пищу. Вскоре кожа крысят покрылась нежным пушком. Глаза открылись и стали привыкать ко всем оттенкам темноты. Они неуклюже ползали, забирались на Гибкую и на меня, скатывались вниз, падали. Любопытство, как всегда, подталкивало их к выходу.
Они учились кусать, грызть, рвать, есть. Гибкая не отгоняла их от своих наполненных молоком сосков, и они с каждым днем становились все сильнее, подвижнее, увереннее в себе.
Если малыши пытались вылезти из норы, она наказывала их – хватала за шкуру и тащила обратно, укладывая поближе к себе. Но они все чаще пытались удрать – в основном, когда Гибкая засыпала. Они боролись друг с другом, возились, барахтались. Мир за пределами норы казался им таким же безопасным, как и этот, подземный, рядом с теплым материнским брюхом. Гибкая просыпалась и видела, что их становится все меньше. Они выползали на проходящую вдоль подземного стока крысиную тропу и обратно больше не возвращались.
Я привык к грохоту, треску, к внезапным сотрясениям почвы, неожиданным проблескам огня, взрывам…
В подземных лабиринтах эхо той жизни уже не вызывало паники. Я привык даже к проникающему под землю дыму.
Крысы маются в лихорадке, болеют, тяжело дышат, конвульсивно дергают лапками. Изо ртов течет
