в которого она так пылко влюбилась, которому так доверчиво предалась, оказался внебрачным сыном, а главное – хладнокровно, расчетливо обманул ее.
Она закрыла лицо руками. Незаконнорожденный! И она, Ирена Сокольская, графиня, потомственная дворянка, – жена незаконнорожденного!
Эта новость была так ужасна, что Ирена не могла долго оставаться лицом к лицу с ней. «Но, может быть, Игнатий и сам не знал? – подумала она. – Может быть, его мать умерла, поэтому старый граф и не успел на ней жениться? А Игнатий догадывался, что что-то не так, однако толком ничего не знал?»
Ирена всей душой, всем существом своим уцепилась за эту мысль, отчаянно заставляя себя поверить в нее, найти хоть малейшее оправдание Игнатию. Ведь она его жена, теперь никуда не денешься. И она полюбила его не потому, что он чей-то там сын, а за эту красоту, за его благородство, за… Она не могла вспомнить, за что. Ладно, вспомнит потом. Сейчас важнее другое. «Никто не должен узнать», – подумала Ирена, и ей стало легче дышать. Им с Игнатием следует немедленно уехать, прямо сейчас, на ночь глядя, и вернуться в Нижний, а затем и в Петербург. Надо повиниться в бегстве отцу с матерью, сказать, что Лаврентьев умер, что наследство… ну и так далее, кроме самого главного, самого позорного! Она богата, у нее великолепное приданое, им с Игнатием более чем хватит – если, конечно, родители не разгневаются до такой степени, что лишат ее приданого, обрекут на нищету… Но тут же Ирена спохватилась, что это мелодраматическое, точно из книжки списанное, событие едва ли произойдет, хотя нищета уже чуть ли не за спиной стоит, похохатывает: ведь Игнатий остался без гроша, все истратив на дорогу! На что же добираться до Петербурга?!
Слезы прихлынули к глазам, но Ирена тряхнула головой, не дав себе расплакаться. Ничего. Это ничего. В самом крайнем случае они продадут кое-что из вещей. Или… они еще что-нибудь придумают. Но это потом, а сейчас самое главное – уехать, избавить Игнатия от этого унижения, дать ему понять, что она, жена его, с ним, не даст его в обиду!
Ирена вздохнула, набираясь храбрости, и решительно – один Бог знал, чего стоила ей эта решительность! – сказала, обращаясь, безусловно, к управляющему, однако глядя слегка поверх его головы, чтобы не больно-то о себе возомнил:
– Сударь, не имею чести знать вашего имени, не будете ли вы столь любезны дать нам лошадь и экипаж? Поскольку я вижу, что мы здесь не ко двору, полагаю, нам лучше уехать отсюда!
Фраза, может быть, получилась довольно неуклюжая, и поначалу Ирене не удавалось справиться с голосом: он срывался то на девчоночий испуганный писк, то на робкий шепоток, однако посылка достигла адресата: Адольф Иваныч уставился на Ирену и воскликнул:
– А это еще кто?
Глава VII
ПОЧЕСТИ ЖЕНИХУ И НЕВЕСТЕ
Выражение его лица было при этом самое изумленное; он даже вылупил свои маленькие белесые глазки и отвесил толстенную нижнюю губу. Можно было подумать, что управляющий до сего мгновения и не подозревал о существовании Ирены, и не замечал ее, хотя она не раз ловила на себе его короткие, оценивающие, холодноватые взгляды.
Он решил унизить ее так же, как унизил Игнатия! Но не выйдет. Не выйдет!
Она вздернула нос и призвала на помощь всю ту каплю шляхетского гонора, которая была растворена в ее буйной русской кровушке:
– Я Ирена Александровна Лаврентьева, в девичестве графиня Сокольская.
Адольф Иваныч тупо моргнул, потом повернулся к Булыге, который пялился на Ирену, словно она заговорила не на русском, а на каком-нибудь нечеловеческом языке, и сказал:
– Сигары!
Булыга подскочил, хлопнул в ладоши. Прибежал мужик, верно, лакей – в ливрее и суконных башмаках с пуговицами, держа в охапке плетеный столик, на котором лежали две сигары, спички, стояла бутылка с коньяком и на редкость уродливые рюмки с длинными толстыми ножками. Другой лакей волок в охапке плетеное же кресло, подобное тому, в котором восседал управляющий, а за ним бежал черно-пятнистый, непомерно жирный бульдог.
Ирена не знала, чем возмущаться: тем ли, что управляющий не встал, приветствуя ее, вообще не сказал ни слова, тем ли, что намерен курить в присутствии дамы. Отец-то ее держал себя по-старинному, никогда не курил в присутствии женщин, а только по утрам в своем кабинете. Что же, этот Адольф Иваныч думает, что она будет сидеть с ним рядом, беседуя и при этом вдыхая горький табачный дым?! И где в таком случае кресло для Игнатия?
И тут же в принесенное кресло вскочил бульдог, причем завалился на спину, явно подражая Адольфу Иванычу! Он слегка разинул пасть, и Булыга, ухмыляясь во весь рот, сунул в эту пасть сигару, уже раскуренную Адольфом Иванычем. Пес стиснул челюсти и, скосив глаза на тлеющий огонечек, принялся пыхтеть и сопеть, дымя при этом, как пароходная труба.
Адольф Иваныч закурил новую сигару, с умилением глядел на пса и приговаривал:
– Умница, Нептун, ты большая умница! Однако никак не выучишься затягиваться. Погляди, Булыга, он совершенно по-детски курит, только дымит, а в свое нутро не принимает!
– Так точно, Адольф Иваныч, – еще ниже свесил голову в угодливом поклоне Булыга. – Где им… Животина – она и есть животина!
– Однако преусердная! – значительно воздел руку с сигарою Адольф Иваныч, и Булыга старательно закивал: преусердная, мол.
Полнейшее согласие выразилось и на лицах стоявших навытяжку лакеев.
Ирена с изумлением оглянулась на Игнатия. Она не верила… просто не могла поверить своим глазам! И потрясла ее вовсе не курящая собака – подумаешь, балаганный фокус, только собаку жалко! – а нарочитое, вопиющее пренебрежение, с каким относился к ним с Игнатием этот непотребный Адольф. Курить при даме! Сидеть, не предлагая ей сесть! И ни словом не ответить на ее слова, не представиться! Если бы ей удалось найти силы заговорить, она уж нашла бы подходящий эпитет для этого зарвавшегося наглеца, даром что никогда в жизни не приходилось браниться, однако от возмущения у нее буквально присох язык к гортани. Нет, молчать больше нельзя!
Однако Адольф Иваныч не дал ей возможности высказаться. Он перевел взгляд на бледного, неподвижного Игнатия и спросил насмешливо:
– Вижу, ты сохранил отцовскую страсть к актеркам?
– Нет! Это не… – задушенно вскрикнул Игнатий и тут же будто подавился, когда Булыга, словно невзначай, тронул торчащую за поясом плеть:
– Закуси губу-то! Полно врать!
Ирена лишь всплеснула руками, не в силах слова молвить от всеохватного возмущения. Да что это они один за другим?.. А ведь чувствовала, все время чувствовала она, что туалеты, выбранные для нее неизвестной приятельницей Игнатия, слегка грешат против хорошего вкуса. Да чего там – слегка! Слишком уж они нарядны, чересчур пышны. Вот и получай, что заслужила: дамы из общества этак в пух и прах не рядятся даже на балы, а Ирена в изобилии ярких полосочек, оборочек среди бела дня… Строго говоря, уже близок вечер, однако и это не приглушает попугайной пестроты ее наряда. Правду говорят – встречают по одежке.
И тут же Ирена едва за голову не схватилась. О чем она только думает?! Право, она положительно поглупела с тех пор, как полюбила Игнатия. Вроде бы раньше ее мысли не скакали так беспорядочно!
Она взглянула на Адольфа Иваныча, силясь придать лицу выражение оскорбленного достоинства, однако увидела, что управляющий больше не обращает на нее внимания. У него, похоже, мысли тоже отличались известной беспорядочностью! Сейчас он с беспокойством поглядывал на бульдога, который проделал очередной кундштюк: выплюнул едва тлеющую сигару, наступил на кончик лапою, погасив его, а потом снова хамкнул сигару в пасть и с видимым удовольствием сожрал. Покончив с сигарою, он вдруг начал беспокойно повизгивать, озираясь по сторонам.
– Что, брудер Нептун? – спросил Адольф Иваныч с самым умильным выражением, от которого его неприглядное лицо сделалось вовсе безобразным.
– Видать, им неможется, – тоном ласковой няньки, пекущейся о любимом воспитаннике, подхватил Булыга. – Зубки небось чешутся, в горлышке першит…
Словно подтверждая его слова, бульдог рявкнул таким хриплым, прокуренным басом, что Ирене показалось, будто у нее над ухом треснуло старое, рассохшееся дерево.
«Да он же загубит собаку! – с новым приступом ненависти к немцу подумала она. – Вот зверь!»
– Зубки чешутся? – переспросил Адольф Иваныч. – Так следует их почесать! – Он огляделся, причем Ирена заметила, что те из лакеев, на которых на миг замирали водянистые глаза управляющего, делали невольный шаг назад. Но вот взгляд Адольфа Иваныча вспыхнул оживлением.
– Эй, ты! Поди сюда! – прищелкнул он пальцами, и Ирена даже покачнулась, обнаружив, что и взгляд, и пренебрежительный жест адресованы Игнатию.
Тот недоверчиво оглянулся, потом растерянно посмотрел на Адольфа Иваныча:
– Это вы мне?
Тот уничтожающе хмыкнул, а услужливый Булыга перевел значение этой ухмылки:
– Тебе, тебе, кому же еще? Давай выбирай: в портках али без?
– Че… чего изволите? – искательно переспросил Игнатий, стискивая руки, и Ирена едва не взвизгнула от унижения.
– Нептунчику, вишь ты, охота зубки об чьи-то лытки почесать, так вот, значит, избирай: тебя кусать голожопого аль в штанах? Это я к тому, что ежели запасных штанов не имеется, то эти лучше поберечь, – охотно пояснил Булыга. – Только гляди, рук не распускай да не лягайся, посмеешь обидеть их собачье сиятельство, я тебе…
Он снова потянул из-за пояса плеть, и глаза Игнатия, чудилось, сделались в два раза больше, чем прежде:
– Я не… не понимаю… вы тут про что толкуете?
– Понимать нечего! – нетерпеливо перебил Адольф Иваныч и выкрикнул: – Нептун, ату его!
Болезненно скулящий Нептун вмиг преобразился. Шерсть его ощетинилась, зубы оскалились. Он вихрем сорвался с неудобного плетеного кресла, которое от толчка опрокинулось, и бросился на Игнатия.
Тот протестующе вскинул руки, но успел только тоненько, по-детски вскрикнуть, как Нептун всеми четырьмя лапами ударил его в грудь, сшиб наземь и принялся трепать зубами его одежду, добираясь до тела, в то время как управляющий с Булыгою оглушительно орали и улюлюкали, на два голоса вопя:
– Ату! Ату его!
У Ирены потемнело в глазах от бешенства. Она ринулась вперед и, что было силы пнув извивающегося Нептуна в голый темно-рыжий бок, оглушительно, так, что у самой зазвенело в ушах, завизжала:
– Нептун! Пошел вон!
Пес поднял отвисшую слюнявую морду и поглядел на Ирену с выражением такого изумления в налитых кровью глазах, что она невольно опустила ногу,
