– Что же именно?
– Я никогда не была во Владивостоке…
И, сказав так, она вонзилась в мичмана долгим и пронзительным поцелуем. Это была уже не Виечка – с ее регламентом в три секунды.
Русский консул в Шанхае не выразил восторгов от рассказа мичмана Панафидина о своих приключениях.
– Не понимаю, ради чего вам пришло в голову рисковать, если мир уже подписан? Через месяц- другой вы были бы депортированы на родину в официальном порядке. Все русские любят взламывать двери, которые легко открываются обычным поворотом ручки. Впрочем, садитесь, господин мичман…
Он сказал, что известит посольство в Пекине о его появлении, денег на дорогу выдал только до Владивостока:
– Как-нибудь доберетесь. Желаю доброго пути…
Владивосток ничуть не изменился за время его отсутствия. Но Скрыдлова не было, адмирала отозвали в Петербург для работы в Главном морском штабе, вся морская часть теперь подчинялась Иессену. Сергей Николаевич решил, что сначала ему надобно навестить вдову каперанга Трусова.
Конечно, предстояло выдержать очень тяжелую сцену, но Панафидин принес в дом Трусовых и радостную весть для матери – ее сын жив, вот его чемодан, вот на мне, сами видите, его же костюм, возвращаю его любимый галстук. Вдова не стала выпытывать у него подробности гибели мужа на мостике «Рюрика», за что Панафидин остался ей благодарен.
– Эти проклятые крейсера, – сказала она за чаем. – Недаром я всегда их боялась. Холодные, железные, страшные, негде повернуться от тесноты… Куда же вы теперь, мичман?
– На крейсера! – отвечал ей Панафидин.
Иессен встретил мичмана приветливо:
– Но я должен сразу предупредить вас, что русский флот пережил такую страшную катастрофу, после которой не осталось кораблей, зато образовался излишек офицеров. Вакансий нет! Впрочем, – добавил контр-адмирал, – я не стану возражать, если кто-либо из командиров крейсеров похлопочет передо мною о зачислении вас в экипаж сверх штата…
Флагманская «Россия» тихо подымливала на опустевшем рейде, но там был уже другой командир; «Громобой» попал в капитальный ремонт, а из впадины дока еще торчали мачты «Богатыря». В отделе личного состава сидел незнакомый каперанг и чинил гору исписанных карандашей, вкладывая в это дело всю свою широкую русскую натуру. Казалось, навали тут карандашей до колена, он их все перечинит. Панафидин сказал, что, очевидно, сейчас существует некая «очередь» на крейсера, а потому он согласен, чтобы его в этой «очереди» учитывали:
– Я бежал из плена. И чист аки голубь.
– Вот вы бегаете, а нам лишние хлопоты. Я вас на учет не могу поставить, пока не придут документы.
– Откуда?
– Из Японии, конечно. Надо же нам знать, сколько вы там пробыли, чтобы соблюсти законность в жалованье. Плохо, что вы не дождались организованной отправки на родину.
– Чем же я виноват, что стремился на родину!
– Могли бы и потерпеть. Теперь же до прибытия из Токио нужной документации я вас в экипажи крейсеров не запишу… Панафидин пошел к дверям, но вернулся:
– Простите, что отрываю вас от серьезного дела. За предпоследний поход на «Рюрике» я был представлен к Владимиру… кажется, даже с мечами и бантом. Что в Петербурге? Утвердили там мое представление к ордену или нет?
– Насколько мне помнится… Как ваша фамилия?
– Панафидин. Сергей Николаевич Панафидин.
– Нет. Ваше имя мне не встречалось…
Мичман вышел из штаба на Светланскую как оплеванный. В самом-то деле! Стоило ли ему так мучиться, дважды свершив побег, чтобы здесь, уже дома, с разбегу напороться на острые копья бюрократических карандашей? Очень не хотелось бы ему обращаться к помощи Стеммана, но все-таки, пересилив себя, он поехал в доки. «Богатырь» тяжко осел днищем на распорках киль-блоков, пробоины в его корпусе, заживленные деревом, требовали покрытия листовой сталью, которой – увы! – на складах порта не оказалось. Крейсер, когда-то образцовый чистюля, теперь выглядел захламленным, красные пятна ядовитого сурика на его бортах казались незабинтованными ранами…
– Да, да, войдите! – отозвался на стук Стемман.
Под стать крейсеру выглядел и командир его, еще больше облысевший, увядший, с мешками под глазами. Одетый в будничный китель, каперанг как-то померк среди убранства своего салона, где от старых времен еще гордо сверкали зеркала, лоснился лионский бархат постельных ширм и обивки мебели.
– Догадываюсь, зачем пожаловали, – сказал Стемман.
– Нетрудно и догадаться, Александр Федорович: я молод, и, пока молод, надо делать карьеру. Я не стыжусь этого слова, ибо не карьерист, но каждый офицер нуждается в службе.
– И решили вернуться на мой «Богатырь»?
– Если посодействуете в возвращении.
Стемман сказал, что это не от него зависит:
– Кают-компания, к сожалению, не резиновая. Если вас принять, значит, кого-то надо выкинуть на берег.
– Печально… Неужели мне, молодому офицеру, теперь много лет ожидать, когда Россия восстановит и отстроит свой флот?
Стемман поднял над столом руки – как бы в раздумье и резким жестом опустил их на подлокотники кресла: шлеп!
Вопрос его был совершенно неожиданным:
– А… ваша виолончель? Так и погибла с «Рюриком»? Панафидин рассказал, при каких обстоятельствах она была расколота форштевнем японского крейсера «Адзумо».
– А-а, – улыбнулся Стемман, – на «Адзумо» был командиром Фудзи… когда-то мой приятель. Мы немало с ним выпивали в Нагасаки… перед войной, конечно. Как он теперь выглядит?
Панафидин неожиданно обозлился.
– Лучше вас, – ответил нервно…
Он как-то по-новому взглянул на Стеммана. Перед ним сидел человек, явно удрученный тем, что война, от которой он ожидал адмиральского «орла» на эполетах, жаждал орденов и почестей, эта война обернулась для него крахом. От каперанга остался мелочный обыватель, который слишком долго простоял в очереди у кассы, но получил меньше, нежели рассчитывал получить. Однако фразу мичмана о том, что Фудзи выглядит «лучше вас», Стемман хорошо понял, а потому решил отомстить.
– Знаете, – вдруг сказал Стемман, – мне очень жаль вашу прекрасную виолончель. Но еще больше я жалею вас… Вы очень ретиво рвались с моего «Богатыря» на «Рюрик», а теперь после «Рюрика» вернулись к моему разбитому корыту. Мне жаль вас… очень, – повторил Стемман, злорадствуя. – Вы напоминаете сейчас мужа, который, разведясь с женою, снова молит ее о прошлой любви. Будь вы разумнее, вы у меня стали бы теперь лейтенантом. И наверное, играли бы по вечерам на виолончели в доме господина Парчевского…
Панафидина даже передернуло от оскорбления.
– Позвольте откланяться? – поднялся мичман.
– Не смею задерживать… хе-хе-хе!
Нехорошие мысли одолевали мичмана после визита в доки. Консул в Шанхае, точильщик карандашей в штабе, наконец, язвительный Стемман – никто не сказал ему даже спасибо за все, что пришлось ему претерпеть, и, кажется, его побеги из плена готовы поставить не в заслугу, а в вину ему,
