— Мама, я не сплю, и мне ничего не приснилось. Я все понимаю и говорю то, что есть: Зойку убила я. Меня теперь посадят?
Алла попыталась ее обнять, но Юлька отвела ее руки и сказала
— Толик должен меня возненавидеть, ведь я убила его невесту.
Голос ее дрогнул, в нем послышались слезы.
Алла возразила ей:
— Это еще не известно, убила ты или не убила. Такое в шутку не говорят, знаешь.
— А я и не шучу.
— Юлька, — взмолилась Алла, — это тебе приснилось, наверное…
— Нет, — упрямо стояла на своем девочка.
Алла рассердилась.
— А если нет, то давай — рассказывай, — сказала она.
— Сейчас, — ответила Юлька, — сейчас…
Она перевела дух, сглотнула и, глядя в темноту, словно читая пылающий в ней текст, заговорила:
— Ты, мама заснула, а мы проголодались. Я и пошла чего-нибудь взять. Лешка винограда захотел и слив. Ну, я на кухне взяла миску — ту, с желто-синими цветами, и пошла в кладовку, а когда я уже хотела из подвала выйти, туда Зойка пришла, пьяная совсем и с бутылкой в руке. И стала меня обзывать по-всякому. Ах, барышня сами кушать берут, не гнушаются… И что я уродка, и что брат идиот, а мама с чужими дядями…Такие гадости говорила. Мам, я что, правда, уродка?
— Глупости, не думай об этом, рассказывай дальше.
— Я ей и говорю, чтобы отстала и дала пройти, а она на меня бутылкой. Ну, я… я не знаю, что было дальше… я миской махнула на нее, а потом смотрю: она лежит, и кровь рядом, а миска разбилась. Бутылка целая осталась, вот странно, да? Мама, это я ее миской убила!
Тут Юлька, словно бы задохнулась, и снова заплакала, но без крика, как днем, а тихо и безнадежно.
Алла обняла ее и тихонько бормотала на ухо успокаивающие слова. С ее души свалился камень: весь день она боялась, что дочь по неосторожности могла нанести Зойке опасный удар. Но из рассказа девочки стало ясно, что удар не достиг цели, и Зойка упала, потеряв равновесие.
— У тебя в миске были фрукты. Они же должны были рассыпаться.
— Я подобрала и назад в кладовку отнесла, — всхлипывая ответила Юлька, — я не сразу поняла, что случилось. Они все грязные были, я их отнесла назад, а когда вышла и опять ее увидела, поняла, что это я сделала…
И она снова заплакала.
— Ты, Юль, слышь, не реви, — вдруг раздался запинающийся голос Лешки, — я думаю, ты ни при чем.
Юлька немедленно замолчала и повернулась в его сторону.
— Ты-то чего проснулся, — почти застонала Алла, — спал бы себе, всем спокойней было бы.
— Ага, поспишь тут, сами болтают, спать не дают, и я же виноват! Юлька, не реви, еще раз говорю — ты ни при чем!
— Как же, ни при чем! А кто при чем? Я же на нее миской махнула, а миска тяжелая.
— Подумаешь, махнула! Махнула… Махнуть мало — ударить нужно. Ты ударила? Мам, слушай, миска сама тяжелая, а в ней еще фрукты были. Не хватило бы Юльке сил так ею махнуть, чтобы сильно ударить. Так, слегка махнула, тихонечко.
— Да, пожалуй. И если бы ударила, почувствовала удар. Ты его почувствовала?
— Не помню.
— Ты говоришь, она одновременно на тебя бутылкой замахнулась?
— Да.
— Но бутылка осталась цела. А должна была бы разбиться о миску.
— Она тебя бутылкой стукнула? — снова вмешался Лешка.
— Нет.
— Вот. И бутылка целая. Она замахнулась, ты замахнулась, она хотела от твоего удара уклониться, потеряла равновесие и упала. Пьяная же была, гадина.
— Леша, ты что, разве можно так об умершей?!
— А что, она лучше стала, когда умерла?
— Какой бы она ни была, она уже за все заплатила своей смертью, понимаешь? Ее теперь не мы судить будем.
— А кто?
— Бог.
— Мам, ты же неверующая, чего ты о боге заговорила?
— Потому что я иногда жалею, что не верю. И жалею, что его нет. Неплохо было бы, чтобы он был реальностью и держал бы в узде некоторых людишек.
— Стоп. Нет у меня ни сил, ни желания вести теологические беседы. Я предлагаю еще поспать. Вдруг утром все как-то разъяснится и рассосется. Буря стихает, может быть, утром телефон заработает — милицию вызовем. Ну, поспим?
— Поспим, — ответил Лешка.
Все начали укладываться и умащиваться, и очень скоро, в темной маленькой комнатке воцарилась сонная тишина.
Заснули дети, заснула Алла, только ветер не спал, гнул и трепал деревья, да собаки в соседней комнате чутко смотрели в темноту, услышав какой-то подозрительный звук. Но звук затих, и псы улеглись, положив головы на лапы, непреклонные в своей преданности и четком понимании долга
Алла проснулась от отчетливого ощущения, что наступило утро. В комнате стояла кромешная тьма, но за стенами дома, было тише, чем все эти дни: буря, явно, слабела.
Решив проверить это, Алла открыв одну створку окна, приоткрыла ставень.
Дождя уже не было, ураган стих — просто сильный ветер дул, раскачивая деревья в саду, отчего они глухо шумели. Казалось, что это они гонят своими кронами рваные серые тучи, торопливо бегущие по небу, словно спасаясь от удара ветвей.
Море гремело, тяжело било в берег, и Алла подумала, что шторм еще не скоро прекратится.
Она решила, что можно уже открыть ставни: беспросветная темнота ночью и неяркое электрическое освещение, которое обеспечивал днем генератор, изрядно утомили ее, хотелось света и солнца. День был пасмурный… хотя бы света!
Она распахнула и закрепила ставни и повернулась от окна — детей на их постелях не было.
В ужасе она бросилась в спальню, а там овчарки сидели, свесив языки, и увлеченно смотрели, как Лешка с Юлей, сопя и толкаясь, пытаются отодвинуть от двери тяжелый комод.
— Господи, — только и смогла сказать Алла.
— О, мам, с добрым утром!
— Мам, я выздоровела!
— Что вы делаете? — обрела голос Алла.
— Дверь открыть хотим.
— Зачем?
— Мы голодные, а собакам гулять нужно.
Дети были правы. Алла решила, что придется, видимо, открыть дверь и пробраться на кухню. Что делать с собаками, она придумать не могла.
Она уже совсем решила отодвинуть комод и открыть дверь, как в коридоре раздались осторожные шаги, и голос Толика произнес ее имя.
Алла прижала к губам палец, чтобы дети не откликнулись, быстро подсадила Лешку на комод, знаками велела ему осторожно посмотреть в полукруглое окно над дверью. Окно это было закрыто шторкой, но если сделать небольшую щель, можно было бы осмотреть коридор, оставаясь незамеченным.
Алла никогда не могла понять, зачем эти окна над всеми дверями были закрыты шторами, но
