И раз уж он решил, что рано или поздно кого-то все равно придется убить, ему, естественно, первым пришел на ум Евнух.
Прежде всего, Франк просто обязан испробовать нож, который ему все-таки сунули. Оружие вправду что надо; вас так и подмывает поскорей пустить его в ход, посмотреть, как оно вонзается в тело и не застревает ли между ребрами.
Франку объяснили, в чем тут секрет. Как только лезвие войдет в мясо, слегка крутани рукой, будто поворачиваешь ключ в замке.
Ремень с кобурой и тяжелым скользким пистолетом лежал на столе. Когда у тебя пистолет, ты можешь все. И сразу перестаешь быть заурядным.
А тут еще этот сорокалетний Берг, дружок Кромера, — значит, парень свой, надежный. И при таком человеке с Франком говорят как с мальчишкой!
— Одолжи, и я за час его обновлю. Вернусь с пистолетом, вот увидишь!
Пока все шло нормально. Франк знал, где устроить засаду. На Зеленой улице, по которой Евнух обязательно пойдет, огибая отстойный пруд и направляясь к трамвайной линии. Там высится старое подслеповатое здание, которое до сих пор именуется дубильной фабрикой, хотя на ней уже лет пятнадцать ничего не дубят. На памяти Франка фабрика всегда бездействовала, но он слыхал, что, когда она выполняла армейские заказы, число рабочих доходило до шестисот.
Теперь от нее остались только голые массивные стены из почернелого кирпича; в высоких, как в церкви, окнах, начинающихся метрах в шести от земли, выбиты стекла.
От улицы фабрику отделяет тупичок шириной самое большее в метр.
До первого исправного газового рожка — в городе полно свернутых, а то и вовсе исковерканных рожков — шагать и шагать: он горит почти у самой трамвайной остановки.
В общем, все так просто, что даже нервы не щекочет.
Франк стоял в тупичке, прижавшись спиной к кирпичной стене; вокруг — полное безмолвие, если не считать пронзительных паровозных гудков, доносившихся из-за реки; в окнах ни огонька. Люди спали.
Между двух стен Франк видел кусок улицы, какой всегда помнил ее в зимние месяцы. Вдоль тротуаров два грязно-серых снежных вала — один у домов, другой на проезжей части; между ними чернеет узкая тропка, которую посыпают песком, солью и золой. От каждого подъезда перпендикулярно к ней идет другая, ведущая на мостовую, где машины накатали довольно глубокие колеи.
Все очень просто.
Он убьет Евнуха…
Людей в мундирах убивают каждую неделю; в ответ оккупанты преследуют патриотические организации, хватают заложников — муниципальных советников, именитых граждан, — расстреливают или увозят неизвестно куда. Во всяком случае, больше о них ни слуху ни духу.
Для Франка все сводилось к одному — впервые в жизни убить кого-нибудь и обновить шведский нож Кромера.
И только.
Единственное неудобство — ему приходилось стоять по колено в плотном снегу, очистить от которого тупичок никто не удосужился, и чувствовать, как понемногу коченеют пальцы правой руки. Но он решил: перчатку не наденет.
Услышав шаги, он не заволновался. Впрочем, он знал: это не его унтер. Под тяжелыми сапогами Евнуха снег скрипел бы куда громче.
Франку было интересно, и все. Шла не женщина — шаги были слишком широкие. Комендантский час наступил давным-давно. Люди вроде самого Франка, Кромера, клиентов Тимо по разным причинам преспокойно нарушают его, но простые обыватели не привыкли прогуливаться по ночам.
Незнакомец приближался к тупичку, но, еще не видя его, Франк уже понял, вернее, угадал, кто это, и догадка доставила ему своего рода удовлетворение.
На снегу подрагивал желтый луч: человек на ходу освещал себе дорогу карманным фонариком.
Размашистые и почти беззвучные, мягкие и в то же время удивительно быстрые шаги автоматически связались в сознании Франка с обликом его соседа Герхардта Хольста.
Встреча приобретала совершенно естественный характер. Хольст жил в том же доме, на той же площадке, что и Лотта; дверь его квартиры была как раз напротив Фридмайеров. Он водил трамвай, и часы работы менялись у него каждую неделю; иногда он уходил спозаранку, еще затемно; в другой раз спускался по лестнице во второй половине дня, неизменно держа под мышкой жестяную коробку.
Роста он был очень высокого. Ходил бесшумно, потому что носил самодельные бахилы из войлока и тряпья. В том, что человек, проводящий долгие часы на площадке трамвая, стремится держать ноги в тепле, нет ничего удивительного, и все-таки Франку, без всяких на то оснований, становилось муторно, когда он видел эти бесформенные опорки серого, как промокашка, цвета. Они вообще казались сделанными из промокашки.
Их владелец — тоже. Вид у него такой, словно он ни на кого не смотрит и ничто его не заботит, кроме этой жестянки под мышкой; в ней Хольст носит на работу еду.
Тем не менее Франк то отворачивался, чтобы не встречаться с ним глазами, то, напротив, нарочито, с вызовом не сводил их с соседа.
Сейчас Хольст поравняется с ним. Ну и что?
По всей вероятности, сосед просто пройдет мимо, высвечивая дрожащим лучом снег и черную тропу под ногами. Франку нет никакой нужды давать о себе знать. Прижавшись к стене, он практически невидим.
Почему же он кашлянул, когда Хольст оказался рядом с тупичком? Простужен он не был, и в горле у него не першило; весь вечер он почти не курил.
Кашлянул он, в сущности, чтобы привлечь к себе внимание. Это даже не было вызовом. Вызов? Кому? Нищему вагоновожатому?
Конечно, Хольст никакой не водитель трамвая. Слепому ясно, что он не здешний, что раньше они с дочкой жили совсем по-иному. Но сейчас таких, как он, пруд пруди — и на улицах, и в очередях у булочных. Никто не оборачивается им вслед, как первое время. Они сами стыдятся своей непохожести на остальных и стараются держаться незаметнее.
И все-таки Франк кашлянул. Нарочно.
Не из-за Мицци ли, дочки Хольста? Ерунда! Он не влюблен в нее. Эта шестнадцатилетняя девчонка совершенно ему безразлична. А вот она точно неравнодушна к нему.
Разве она не приоткрывает дверь, заслышав, как он, насвистывая, поднимается по лестнице? Не подбегает к окну, когда он уходит? Это же видно: занавеска колышется.
Будь у него охота, он бы с нею быстренько сладил. Это пара пустяков: нужны только терпение да подход.
Удивительнее всего, что Мицци — тут уж никаких сомнений! — знает, кто он и чем занимается его мамаша. Их презирает весь дом, с ними почти никто не здоровается.
Хольст — тоже, но он ни с кем не здоровается. Не из гордости. Скорее, от униженности или потому, что не интересуется людьми и живет с дочкой в своем крохотном мирке, не испытывая потребности выходить из него. Такое бывает.
Загадочности и той в нем нет.
Пожалуй, кашлянул Франк из чистого мальчишества.
Больно уж все просто и обыденно.
Хольст не испугался. Не замедлил шаг. Не предположил, что в тупике поджидают именно его. Это тоже странно с его стороны, очень странно. Никто ведь не станет зря отираться у стены далеко за полночь на двадцатиградусном морозе.
Он сделал только одно: у самого закоулка на мгновение повернул фонарик так, что свет упал Франку на лицо.
