выражение, что в самые скверные дни на Зеленой улице, и Лотта, собиравшаяся, по-видимому, сделать сыну некое признание, идет на попятный.
Так-то оно лучше. Если по воле случая Курт Хамлинг — его отец. Франк ни при каких обстоятельствах не желает этого слышать.
— Он всегда интересовался нашей жизнью, тобой…
— Вот и прекрасно! — осаживает ее сын.
— Главный инспектор знает тебя лучше, чем ты думаешь. Он тоже убежден, что тебя сбили с пути, но ты в этом не сознаешься. Как он удачно выразился, у тебя ложное понятие о чести. Франк.
— У меня нет чести.
— Я знаю, тут с тобой терпеливы.
Это еще что значит?
— Тебе разрешены передачи. Сегодня мне позволили взять с собой Минну — она прямо-таки убивается во тебе.
— Она больна?
— Кто?
— Минна.
Ну зачем он путает Лотту, нарушая ход ее мыслей? Она уже не знает что сказать, и взглядом просит совета у пожилого господина.
— Да нет, ничуть она не больна. С чего ты взял? На прошлой неделе я опять водила ее на осмотр. Один неопытный молодой врач хотел отправить ее на операцию, но этот сказал, что не надо: она уже поправляется.
Франк чувствует какую-то тайну, что-то удушливо мерзкое. И наугад бросает:
— Но теперь у нее появилась наконец возможность отдохнуть.
Мать колеблется. Почему? Затем, поскольку пожилой господин всем своим видом показывает, что не станет возражать, выпаливает:
— Мы вновь открываем салон.
— А женщины?
— Не считая Минин, две, обе новенькие.
— Я полагал, твой друг Хамлинг советует тебе закрыть заведение.
— Тогда так и было. Он еще не знал, что могла натворить Анни.
Франк понял. Он разом понял, почему здесь Лотта с Минной. Пожилой господин не упускает ни малейшей возможности.
— Тебя попросили продолжать?
— Мне объяснили, что так будет лучше со всех точек зрения.
Иными словами, квартира на Зеленой улице стала своего рода мышеловкой. Кто же в угоду оккупантам будет подглядывать через форточку и вслушиваться в разговоры?
Вот почему Лотта так смущена.
— В общем, дома все хорошо, — цедит Франк даже без иронии.
— Очень хорошо.
— Мицци поправилась?
— Думаю, что да.
— Сама ее не видела?
— Ты же знаешь, сколько у меня работы. К тому же момент, по-моему, неподходящий…
Что им еще сказать друг другу? Их разделяют целые миры, беспредельная пустота. Разделяет все, вплоть до надушенного платочка, который так неуместен здесь, в кабинете пожилого господина, что, поняв это, Лотта прячет его в сумочку.
— Послушай, Франк…
— Да?
— Ты молод…
— Ты это уже говорила.
— Я лучше тебя знаю, что ты неплохой мальчик. Не смотри на меня такими глазами. Пойми, наконец: я всегда думала только о тебе, с самого твоего рождения все делала только ради тебя и теперь готова отдать остаток жизни, лишь бы ты был счастлив.
Франк не виноват, что никак не может сосредоточиться. Он слышит, что говорит мать, но смотрит на сумочку Минны. Она — красная; цвет — единственное, что отличает ее от такой же, но черной сумочки Мицци, той злосчастной сумочки, которой он размахивал на пустыре и которую в конце концов положил в сугроб. Он так и не узнал, взяла ее Мицци или нет.
— Я рассказала, что ты знаешь Кромера. Это же правда. Он был твоим приятелем, и я не хочу, чтобы ты это отрицал. Никто не разубедит меня в том, что он твой злой гений. До чего хитер — сам вывернулся, а тебя бросил в беде.
Быть может, она для того и пришла, чтобы сообщить ему: Кромер в безопасности? Франк сидит слишком близко к печке. Ему жарко. За окном — он впервые сидит лицом к нему — видны ограда, караульная будка и часть улицы. Однако то, что он снова видит улицу и проходящие мимо трамваи, не производит на него никакого впечатления.
— Ты обязательно должен сказать всю правду, все, что знаешь. Я убеждена, тебе это зачтется. Я верю этим господам.
Никогда еще пожилой господин не казался так далеко отсюда.
— Завтра мне, наверно, разрешат привезти тебе передачу. Что туда положить? Что ты предпочитаешь?
Ему стыдно за нее, за себя, за всех. Его подмывает выпалить: «Кусок дерьма!»
Раньше он так бы и сделал. С тех пор он научился терпению. А может быть, и ослабел. Он еле слышно мямлит:
— Что хочешь.
— Несправедливо, понимаешь, несправедливо, что ты расплачиваешься за других. Я тоже, сама того не желая, наделала много плохого и теперь сознаю это.
И она расплачивается согласием превратить бордель в западню для распутников. Самое удивительное, что полгода назад Франк нашел бы это совершенно естественным. Но он не возмущается. Он просто думает о другом.
Думал с самого начала, не отдавая себе отчета, что взгляд его прикован к сумочке Минны.
— Откровенно скажи все, что знаешь. Не пробуй здесь хитрить. И увидишь: тебя отпустят. Я буду ухаживать за тобой и…
Франк перестает слышать. Все куда-то уходит. Правда, ему вечно хочется спать; поэтому иногда, чаще всего по утрам, у него бывают головокружения.
Лотта поднимается. От нее приятно пахнет. Туалет у нее светлый, шуршащий от свежести, на шее меховое боа.
— Обещай мне. Франк. Обещай матери. Минна, скажи и ты ему…
Минна, не смея поднять глаза, с трудом выдавливает:
— Я очень несчастна, Франк.
Лотта не отстает:
— Ты так и не ответил, что тебе принести.
И тут он говорит то, что все время хотел сказать. Он удивлен этим еще сильнее, чем остальные. Ему казалось, что это придет гораздо позже, перед самым концом. Неожиданно он почувствовал, что слишком вымотан. Произнес фразу, не думая, не воспринимая это как сознательно принятое решение и все-таки отдавая себе отчет, что она значит для него, только для него:
— Нельзя ли мне увидеться с Хольстом?
Происходит нечто ошеломляющее. Отвечает ему не мать. Та ничего не поняла и, видимо, совершенно сбита с толку. Минна подавляет похожее на икоту рыдание: ей известно насчет Хольста куда больше, чем Лотте. Но тут пожилой господин поднимает голову, смотрит на Франка и осведомляется:
— Вы имеете в виду Герхардта Хольста?
