— Да.
— Любопытно.
Он перебирает клочки бумаги, выуживает один из них, внимательно просматривает, и все это время Франк не дышит.
— Он как раз подал просьбу о свидании.
— Со мной?
— Да.
Слава Богу, Франк не подпрыгнул от радости, не прошелся перед ними колесом! Тем не менее лицо его преобразилось. Теперь у него, как у Минны, глаза полны слез.
Он все еще боится поверить. Это было бы чересчур прекрасно. Это означало бы, что он не заблуждается, что…
— Свидании со мной? Он?
— Минутку… Нет…
Франк цепенеет. Пожилой господин просто садист.
— Маленькая неточность. Некий Герхардт Хольст подал просьбу о свидании с вами. Обратился в очень высокие инстанции. Но разрешения просит не для себя…
Господи, ну чего он тянет? А Лотта слушает его, словно это вещает радио.
— Для своей дочери.
Нет! Нет! Еще раз нет! Ему нельзя плакать, он должен что-то сделать, чтобы не расплакаться. Иначе он рискует все погубить. Нет, это не правда! Это невозможно. Сейчас пожилой господин возьмет другой клочок бумаги и обнаружит, что ошибся.
— Вот видишь, Франк! — разливается Лотта, взволнованная и блаженная, как перед радиолой, прокручивающей пластинку с сентиментальной музыкой. — Сам видишь: все верят в тебя. Я же говорила: ты выйдешь отсюда. И ради свободы ты будешь слушаться этих господ.
Дура! Идиотка! Франк не в силах даже злиться на нее, но пусть она лучше не пытается преодолеть разделяющую их пустоту.
А она уже спрашивает с видом богомолки, обращающейся к епископу:
— И вы разрешили свидание?
— Еще нет. Просьба поступила ко мне из другого ведомства. Я не успел ее рассмотреть.
— Мне кажется, вы доставите девочке большую радость. Это наша соседка по лестничной площадке. Они с Франком давние знакомые.
Это не правда. Хоть бы Лотта заткнулась! Впрочем, какое имеет значение, что она мелет? Даже если свидания не дадут или Мицци не придет, факт останется фактом: просьба подана Хольстом.
Они поняли друг друга. Франк был прав. Пусть приходит не Мицци, а сам Хольст — это одно и то же. Не совсем, но одно и то же.
Боже, поскорей бы кончалась болтовня! Да ниспошлется ему сегодня милость — пусть утром его больше не допрашивают и отпустят к себе… Вот те на! Он, кажется, подумал не «к себе в камеру», а просто «к себе»? Пусть дадут броситься на койку, держа в объятиях новость, тепло от которой не должно улетучиться зря.
— Это порядочная девушка, по-настоящему девушка, можете мне поверить.
Ну как сердиться на такую глупую бабу, даже если она твоя мать! А ведь кроме нее есть и другая, эта поддельная кузина, которая, пользуясь тем, что все встали, придвигается к Франку и незаметно касается его рукой.
— По-моему, — вступает в разговор пожилой господин, — вы только что просили свидания с Герхардтом Хольстом?
— С ним или с его дочерью.
— Безразлично с кем?
Только бы не совершить промах!
— Да, безразлично.
Пожилой господин глядит через очки на одного из своих усатых служек; этого довольно, чтобы тот сообразил: арестанта пора увести. Ничего не замечая вокруг, франк выходит из кабинета. Мать с Минной остаются.
Что еще Лотта наплетет насчет Мицци?
Франк возвращается в камеру почти сразу после раздачи, но не принимается за еду, а лишь зажимает горячий котелок между коленями, чтобы тело пропиталось теплом. Окно в вышине за спортивным залом закрыто. Не беда. Теперь при необходимости можно обойтись и без него. Горло у Франка перехватывает. Ему хочется заговорить. Заговорить с Хольстом, как если бы тот был рядом.
Прежде всего, у Франка к нему важный вопрос: «Как вы сумели понять?»
Это кажется невозможным. Просто чудо, что это оказалось возможным. Франк сделал все, чтобы его не понимали. Впрочем, он и сам себя не понимал. Довольствовался тем, что кружил около Хольста и по временам, принуждая себя верить, что ненавидит или презирает его, смеялся над жестянкой и слишком большими бахилами.
Когда это произошло?
Не в ту ли ночь, когда Хольст, возвращаясь из трамвайного парка, застал Франка у дубильной фабрики, к стене которой он. Франк, прижался с раскрытым ножом в руке?
Надо остановиться. Он слишком потрясен. Надо успокоиться, тихо посидеть на краю койки. Не хватает только, чтобы он начал орать и пялиться на окно!
Нет, он не станет сходить с ума. Сейчас не время. Сейчас он мало-помалу обретет привычную невозмутимость.
Если уж все так сложилось, значит, конец близок.
Франк все понял. Он преисполнен уверенности, которую даже не пытается логически обосновать. В любом случае долго ему не продержаться — не хватит сил.
Хольст понял! А Мицци?
Неужели она тоже всегда знала, что получится именно так? Франк знал. Хольст знал. Это страшно выговорить.
Это похоже на богохульство. Но это правда.
В воскресенье ночью или в понедельник утром Хольсту следовало прийти и убить его, но он не пришел.
Это должно было совершиться так, как совершилось.
Франк не мог поступить иначе. Он не знал еще почему, но чувствовал это.
Если он не испугался пыток, офицера с линейкой и пожилого господина с его приспешниками, то лишь потому, что никто не способен обречь его на горшие муки, чем он сам обрек себя, втолкнув Кромера в комнату за кухней.
Скажет ли пожилой господин «да»?
Ему совершенно необходимо подать надежду: пусть воображает, что свидание выгодно для него. Франку не терпится: поскорей бы уж за ним пришли. Он ничего не обещает, он даст понять, что после станет куда разговорчивей. Скорей бы за ним пришли!
Он потравит трос. Сегодня же и на порядочный кусок.
В любой связи. Например, заговорит о Кромере, поскольку это больше ничем не грозит — тот в безопасности.
В душе он уже спрашивает себя, кого ему больше хочется видеть — Хольста или Мицци. С Мицци, в сущности, говорить не о чем. Ему нужно лишь смотреть на нее.
И чтобы она смотрела на него.
— Скажите, господин Хольст, как, вы поняли, что человек, каков бы он ни был…
Франку не хватает слов. Ни одно не выражает то, что он хочет сказать.
— Можно водить трамвай, работать кем угодно, верно?
Можно носить обувь, при виде которой уличные мальчишки оборачиваются, а франтоватые юнцы пожимают плечами.
Можно… Можно… Я знаю, что вы ответите… Главное не это. Достаточно выполнять то, что ты
