Если бы все это было, не было бы, вероятно, ничего, кроме озлобленного на судьбу Франка. Не важно, сколько времени отпущено им на счастье. Важно, чтобы счастье было.
— Мицци…
Франк не знает, прошептал он имя или только назвал про себя. Губы его шевелятся, но он ведь не может помешать им шевелиться. Руки тоже в движении: они непрерывно порываются вперед, но он вовремя удерживает их.
Руки Мицци повторяют его подавленный жест. Но она нашла способ бороться: стиснула пальцами сумочку.
Для нее и Хольста тоже лучше не слишком затягивать свидание.
— Мы постараемся прийти еще, — выдавливает Хольст.
Франк не хуже чем Хольст, чем его дочь знает, что это не правда, но улыбается и кивает.
— Конечно, придете.
Все. Глаза невыносимо режет. Франк боится потерять сознание. Он не ел со вчерашнего дня. Не спал почти неделю.
Хольст присоединяется к Мицци, берет ее под руку.
Потом бросает:
— Мужайтесь, Франк.
Девушка молчит. Она уходит с отцом, но лицо ее повернуто к Франку, взгляд устремлен на него с таким напряжением, какого он никогда не читал в глазах человека.
Они не коснулись друг друга даже пальцем. В этом не было нужды…
Хольсты ушли. Франк через окно еще видит их на белизне двора. Лицо Мицци по-прежнему обращено к нему.
Скорее! Сейчас он закричит. Ему больше не выдержать. Скорее!
Франк не в силах больше стоять на месте, он подходит к пожилому господину, открывает рот. Он вот-вот примется жестикулировать, сорвется на крик. Но ни один звук не вылетает у него из глотки, и он замирает на месте.
Она пришла. Она здесь. Она в нем. Она принадлежит ему. Хольст благословил их.
По какой ошибке или неслыханной щедрости судьба, сделав ему подарок, которого удостаивает лишь избранных, тут же взыскивает его новым? Вместо того чтобы приступить к допросу, как, по всей видимости, следовало ожидать, пожилой господин встает, надевает шляпу и меховое пальто, что случается с ним впервые, и Франка уводят в камеру.
Он должен был провести брачную ночь без сна, и его не потревожили.
Как хорошо, что, поднявшись, он не чувствует больше усталости, что к нему вернулись невозмутимость и самообладание. Он ждет, когда за ним придут, отыскивает взглядом окно в вышине, но теперь ему будет безразлично, если его уведут, прежде чем оно откроется.
Мицци по-прежнему в нем.
Он следует за штатским, идя впереди солдата. Его заставляют ждать, но это его не обременяет. Сегодня — последний раз. Нужно, чтобы это был последний раз. Лицо его наверняка приобрело новое выражение: недаром пожилой господин, подняв голову, на мгновение остолбевает, а потом с тревожным любопытством всматривается в подследственного.
— Садитесь.
— Нет.
Допрос не будет сидячим — так решил Франк.
— Прежде всего прошу разрешить мне сделать важное заявление.
Говорить он будет не торопясь. Это придаст весомости его словам.
— Я украл часы в своей родной деревне и убил барышню Вильмош, сестру часовщика. Еще раньше, на углу тупика у дубильной фабрики, я убил одного вашего унтер-офицера, чтобы завладеть его пистолетом: мне хотелось иметь оружие. Я совершил и гораздо более постыдные злодеяния: я виновен в самом гнусном преступлении, какое возможно на земле, но оно вас не касается. Я не фанатик, не подстрекатель, не патриот. Я — гадина. С той самой минуты, когда вы начали меня допрашивать, я старался выиграть время, потому что мне это было совершенно необходимо. Теперь с этим покончено.
Франк не переводит дыхания. Со стороны может показаться, что он пытается подражать ледяному тону пожилого господина, но иногда голос его походит, скорее, на голос Хольста.
— Я представления не имею о том, что вы хотите узнать. Заявляю это совершенно категорически. Но если бы я что-то знал, все равно не сказал бы вам. Отныне можете допрашивать меня как угодно долго: я не отвечу ни на один вопрос. В вашей власти подвергнуть меня пыткам. Я их не боюсь. В вашей власти посулить мне жизнь. Я не желаю жить. Я желаю умереть как можно скорее и таким способом, какой вы соблаговолите выбрать. Не сердитесь, что я так говорю с вами. Лично против вас я ничего не имею, но такое уж у вас ремесло. А я решил молчать, и это последнее, что вы от меня слышите.
Его били. Несколько раз водили вниз и били. Когда его в последний раз ввели в кабинет, то первым делом раздели донага. Усачи в штатском делали свою работу методично и беззлобно. Несомненно выполняя приказ, со всего маху били ногой по половым органам, и Франк краснел, потому что в этот миг вспоминал о Кромере и Мицци.
Ест он теперь только суп. Остальное у него отобрали.
Долго так не протянется. Если замешкаются тюремщики, он уйдет и без их помощи.
Франк еще надеется, что его отведут в подвал. Все тот же старый заскок — он, видите ли, желает, чтобы с ним обращались иначе, чем с другими!
А над спортивным залом он видит окно, которое могло быть его окном, и женщину, которой могла быть Мицци.
Развязка наступает на рассвете, когда опять идет снег.
Исполнители, кажется, спешат: небо еще совсем темное и низкое. Сперва они пожаловали в соседний класс. Франк даже не предполагал, что прихватят и его. Но, оставив трех смертников ждать на галерее, они толчком распахнули дверь в его камеру.
Он готов. Брать пальто бесполезно: порядок ему известен. Он торопится. Зачем заставлять трех остальных напрасно мерзнуть? В полумгле он пытается разглядеть их лица: в нем впервые проснулся интерес к обитателям соседнего класса.
Их гуськом проводят по галерее.
Ну вот! Он, как все, поднял воротник пиджака. Забыл взглянуть на окно, забыл подумать. Правда, на это еще будет время — потом.
1
Честная игра
2
Здесь: заранее
