Женщины тащат сетки, пакеты, и с каждым днем им все трудней подниматься; недавно одна, хотя ей только тридцать, грохнулась в обморок прямо на ступеньках.
У Хольстов Франк не бывал, зато интерьеры кое-каких других квартир ему знакомы. Жильцы подчас оставляют двери распахнутыми, потому что женщины стирают в общем коридоре, хоть это и запрещено домовладельцем.
В дневное время дом залит слишком резким, можно сказать, ледяным светом: окна высоченные, широкие, лестничная клетка и коридоры выкрашены белым, на все ложится отблеск снега с улицы.
— Вы на рояле играть не учились? — спрашивает Лотта новенькую.
— Немного играю, мадам.
— Прекрасно. Сыграйте-ка что-нибудь.
Уже вечером Лотта начнет ей тыкать, но сперва всегда обращается на «вы».
Лотта — рыжеватая блондинка без единого седого волоска, да и лицо у нее молодое. Ешь она поменьше, не давай себе расплываться, и была бы настоящей красавицей, но Лотта не бережет фигуру — напротив, словно радуется, что толстеет, и, видимо, нарочно устраивается так, чтобы пеньюар постоянно распахивался, выставляя напоказ очень крупные, мягкие, дрожащие при каждом движении груди.
— Твои брюки готовы. Уходишь?
— Еще не решил.
Иногда Франк с удовольствием согласился бы проспать целый день, но это невозможно: надо прибрать комнаты, да и клиенты, бывает, звонят у двери сразу после полудня. Правда, приятелей Франка до пяти не увидишь. Для всех, с кем он водится, настоящая жизнь начинается вечером, так что днем ему приходится убивать время в одиночку.
Часто он в халате, неумытый, непричесанный, торчит в кухне, положив ноги на дверку плиты, а то и засунув в духовку, и читает что попадается; когда же за стеной звучат голоса и у него есть охота понаблюдать, взбирается на стол.
Сегодня, сам того не замечая, он отирается возле новенькой, которая играет на рояле — и недурно. Но занят он в действительности не ею. Мысли его непрерывно возвращаются к Хольсту, к Мицци, и это его злит. Он не любит, когда мысли докучают ему, как осенние мухи.
— Франк! Звонят.
Из-за музыки звонок почти не слышен. Лотта убирает утюг и гладильную доску, проверяет, все ли в порядке, бросает Минне:
— Продолжайте.
Затем приотворяет дверь, узнает посетителя и без особого энтузиазма приглашает:
— А, господин Хамлинг, заходите. Оставьте нас, Минна.
И, придерживая рукой пеньюар, пододвигает вошедшему стул.
— Садитесь, пожалуйста. Галоши вам, пожалуй, лучше снять.
— Я ненадолго.
Минна уходит на кухню к Франку. В комнате Берта застилает кровать. Новенькая нервничает, она встревожена.
— Это клиент? — любопытствует она.
— Нет, главный инспектор полиции.
Минна пугается еще больше. Франк сохраняет чуть презрительное спокойствие.
— Не бойтесь. Он мамашин приятель.
Это почти правда. Хамлинг знавал Лотту в молодости, еще девушкой. Было ли что-нибудь между ними? Не исключено. Сегодня, во всяком случае, это мужчина лет пятидесяти, крепкий, не обрюзгший. Видимо, холостяк. А если и женат, супругу не поминает, обручального кольца не носит.
Его боится весь квартал, кроме Лотты.
— Можешь войти. Франк.
— Добрый день, господин инспектор.
— Добрый день, молодой человек.
— Франк, не нальешь ли рюмочку господину Хамлингу? Я тоже с удовольствием выпью.
Визиты главного инспектора всегда протекают одинаково. Входит он действительно с таким видом, словно по-соседски, по-приятельски забежал поздороваться. Садится на придвинутый стул, не брезгует предложенной рюмочкой. Курит сигару, расстегивает толстое черное пальто, удовлетворенно вздыхает, как человек, радующийся случаю погреться и отдохнуть минутку-другую в теплой, благожелательной атмосфере.
Так и кажется, будто он сейчас о чем-то заговорит, о чем-то спросит. Первое время Лотта была убеждена, что он пытается выведать, не происходит ли чего у нее.
В прошлом они и впрямь были знакомы, но на долгие годы потеряли друг друга из виду; к тому же Хамлинг все-таки главный инспектор полиции.
— Хорош! — крякает он, ставя на столик рюмку.
— Лучший, какой сейчас можно достать.
Затем наступает молчание, но оно Курта Хамлинга не стесняет. Может быть, он смолкает умышленно, зная, как это обескураживает людей, особенно Лотту, которая перестает трещать лишь когда у нее набит рот.
Он безмятежно посматривает на раскрытый и такой невинный с виду рояль, на оба столика с маникюрными наборами. Минну он приметил, когда та выходила из салона на кухню. Несомненно, сообразил, что это новенькая: рояль он услышал еще на площадке.
Что у него на уме — никто не знает, хотя об этом уже не раз шли споры.
Он, разумеется, осведомлен о делишках Лотты. Однажды — правда, всего однажды — он появился поближе к вечеру, когда в комнате находился клиент. В салон доносились звуки, не оставляющие сомнений на этот счет.
Сославшись на необходимость присмотреть за рагу, Лотта выплыла на кухню предупредить мужчину, чтобы тот не выходил, пока она не подаст знак.
В тот раз Хамлинг просидел у нее больше двух часов, так и не объяснив, зачем пришел, не извинившись, сохраняя обычную позу, словно и впрямь решил по-приятельски нанести визит.
Уж не знает ли он Минну? Вдруг ее родственники подняли на ноги полицию?
Лотта растекается в улыбке. Франк, напротив, хмуро поглядывает на инспектора, не давая себе труда скрывать антипатию. Лицо у Хамлинга суровое, тело литое, он весь как каменный; тем большим контрастом кажутся иронически поблескивающие маленькие глазки. У него всегда такой вид, точно он подсмеивается над вами.
— Задали сегодня этим господам работу у вас на улице.
Франк ухом не ведет. Его мать с трудом сдерживается, чтобы не взглянуть на него, словно чувствует, что сын имеет какое-то отношение к случившемуся.
— У дубильной фабрики, метрах в ста отсюда, убит какой-то толстый унтер-офицер. Тело всю ночь пролежало на снегу. Вечер он провел у Тимо.
Все это говорится как бы невзначай. Хамлинг снова берет рюмку, греет в ладонях, неторопливо пригубливает.
— Я ничего не слышала! — удивляется Лотта.
— Стрельбы не было. Убили ножом. Один уже арестован.
Почему Франк мгновенно решает: «Хольст!»
Глупо! Тем более глупо, что, как тут же выясняется, речь идет вовсе не о вагоновожатом.
— Вы должны знать его. Франк: это юноша ваших лет, проживающий с матерью здесь в доме. Второй этаж, слева по коридору. Он скрипач.
— Да, я иногда встречал молодого человека со скрипичным футляром.
— Забыл, как его зовут. Он утверждает, что ночью не выходил из квартиры; мать, понятно, твердит то же самое.
Он уверяет также, что ноги его никогда у Тимо не было.
Мы тут ни при чем. Следствие по делу ведут эти господа.
Я слышал только, что скрипку он использовал как прикрытие: в черном футляре, который он вечно
