Жители Илайского края не были охотниками, не были они также и воинами. Но царство редко покоилось в совершенном мире. Цари Зимрана воевали с соседями и непокорными градоправителями, князья тягались силой между собой, и вести об этом долетали до Илайских гор. О кровопролитных сражениях говорилось мало, больше – о вытоптанных конницей и боевыми колесницами полях, о сожженных деревнях и угнанных стадах. Изредка в предгорьях появлялись гонцы, поспешавшие с тем или иным поручением, минуя главные дороги, чаще – дезертиры, поодиночке или целыми шайками. В зависимости от состояния сил их либо травили, как волков, либо покорялись принуждению. Разбойники не обязательно были беглецами из рядов какого-либо войска. Это были люди, за какой- либо проступок или преступление изгнанные из родов, либо лишившиеся своего имущества из-за войны, того же разбойничьего набега или просто дурного хозяйствования. На селения нападать решались они нечасто ( на памяти Дарды – никогда). Их больше привлекали стада как источник пропитания. Это заставляло пастухов быть настороже, и Дарда ловила все слухи о разбойниках и воинах, надеясь извлечь из них новые полезные сведения.
Из вьючных животных здесь держали только ослов да мулов, на них же и ездили, если была нужда. Дарда лишь несколько раз видела лошадей, а боевые колесницы и вовсе никогда. Это ее не волновало, подобный род оружия она с собой никак не соотносила. Она была еще недостаточно взрослой, чтобы удержать в руках топор или меч. А хоть бы и могла. Мечи она видела только издали, у охранников заезжих купцов и могла подумать о них то же самое, что о лошадях – красиво, дорого, ко мне не относится. Вот хороший нож – другое дело. И лук также. (У охранников имелись луки, разбойники, говорят, тоже были ими вооружены, но в деревне ими не пользовались.) Еще привлекательнее, по слухам, было оружие, взятое в употребление армией царя Шамгари – гастрафет, в просторечии называемое не слишком красивым словом 'пузобой'. Состояло оно из лука, полностью металлического, с деревянной ложей и лотком для стрелы. Сгибая лук, воин упирал ложу в живот – отсюда и название. Заполучить в Илае шамгарийский самострел было невозможно, а знаний о том, как он устроен – недостаточно для сельских кузнецов, чтобы изготовить его самолично, да у них и желания такого не возникало. А у Дарды возникало, но у нее не было ни опыта, ни подходящего материала. Хотя руки у нее были хорошие, а пальцы, еще не успевшие огрубеть, как у матери – гибкие. И лук она вполне могла попробовать сделать. Не роговой, как у охранников – для этого требовались специальные навыки, а попроще – деревянный. Тетивы для лука плела, растрепав на волокна старые веревки, а затем пришлось пострадать хвосту и гриве отцовского мула. Стрелы поначалу были оперенными палками, конец которых заострен ножом. Потом, уже несколько набив руку, Дарда научилась делать каменные наконечники.
Вряд ли она добилась особой меткости со своими самоделками и при отсутствии наставника. Но все же она, как правило, попадала туда, куда целилась – может, потому, что за лук со стрелами взялась после пращи. Ей даже удалось застрелить горного кота, на свою беду решившего поживиться ягненком из стада. Дарда убила его одним выстрелом, за что впоследствии удостоилась одобрения Офи. До этого, если он и замечал лук за спиной Дарды, то никак не высказывался. Но когда Дарда приволокла домой убитого кота – она просто не знала, что с ним делать – Офи похвалил ее. Главным образом его порадовала неповрежденная шкура. Вдвоем с Дардой они сняли ее, и Офи собственноручно ее задубил, чтобы продать в деревне. Тушу кота разрубили и скормили собакам, а это тоже, хоть и небольшая, польза для хозяйства.
Дарда хорошо запомнила тот день. Офи никогда раньше не хвалил ее. Он и после ее не хвалил – правда, до события, из-за которого не слишком счастливая, но вполне сносная ее жизнь пошла наперекос, оставалось совсем немного.
В то лето Ксуф, сын Лабдака, опять воевал с наместником Гидарна из Шамгари – даже не с самим царем, который находился где-то в дальнем походе. Из-за чего началась война и как она шла, в Илае не было известно. Гонцы сообщали о великих и славных победах Ксуфа, но следом за гонцами являлись царские воины и угоняли коров, и овец, и коз, и были это воины вовсе не чужеземного Гидарна, а все того же Ксуфа. Походило на то, что царю Зимрана приходится платить контрибуцию.
Для царей и людей знатных война – это развлечение, игра. Но в игре случаются проигрыши. И за них нужно платить.
Все князья Нира принесли своему верховному правителю, царю Зимрана, клятву верности. Однако, если бы Ксуф посягнул на их достояние, эта верность ощутимо заколебалась бы. И как ни горд был Ксуф, он понимал, что продолжать свои игры в таком случае будет трудно. Следовательно, платить придется самому. При этом собственных средств тратить он никак не желал. Нашелся выход и здесь.
Над Илайской возвышенностью не было ни вождя, ни князя. И жители ее, ( а также других подобных краев) были объявлены царскими людьми. И в качестве таковых им было предоставлено право платить царские долги.
Беда в том, что здешним крестьянам платить их хотелось ничуть не больше, чем самому Ксуфу. Даже меньше. Нет, они, конечно, уважали царскую власть – да и вообще всякую, и почитали священную особу царя. Но до той степени, пока эта власть и эта особа не покушалась на их имущество.
В Илае не стали вспоминать – как это сделали бы в любом большом городе Нира, что род Ксуфа – пришлый, и на троне Зимрана сидят захватчики и узурпаторы, а Нир – страна с древними обычаями и освященными богами законами, каковые никому не дозволено нарушать, царям в том числе. Никто в Илае и слов таких не знал, а если б знал, не выговорил. Просто стада, бродившие прежде по правому берегу Зифы стали перегонять на левый берег, а те, что раньше пасли в предгорьях, уводили выше, в самые горы, куда никогда не пробрались бы тяжеловооруженные всадники Ксуфа. Но там подстерегала другая опасность – бродяги, изгои, разбойники, а уж им-то горные тропы были нипочем.
Этого человека звали Закир, чего Дарда так и не узнала. Впрочем, он мог носить какое угодно имя. Настоящим разбойником его вряд ли можно было счесть, он принадлежал к разряду изгоев. Родом он был из Илая, но не из ближнего селения, а из другого, дальше к северу. Чего он там натворил, в точности известно не было. Может, изувечил кого-то в пьяной драке, может, опозорил девушку и отказался платить выкуп. Или, например, ради молодечества, помочился на межевой камень с изображением богов – такое редко, но случалось. Короче, совершил он нечто такое, за что его головой супротивнику не выдали, но и терпеть в деревне не стали. Закир из-за этого не сильно огорчился, он был явно не из тех, кто изнуряет себя трудом на пашне, либо на стрижке овец. На горных пастбищах всегда можно было скрасть ягненка или козленка. Зимой, конечно, ему так вольготно не жилось бы, однако зимы в горах Закир перенести еще не успел, на что это похоже – не представлял, да и не умел он заглядывать дальше завтрашнего дня. Ему везло, и он полагал, что так будет всегда. Постепенно он совсем обнаглел и открыто уносил добычу из стада, иногда впридачу отобрав у хозяина прихваченные из дома лепешки и тыкву с хмельным.
Ни разу он не встретил сопротивления. Закир был детина здоровенный, зверовидной наружности, и с луженой глоткой. Когда он выкрикивал угрозы и проклятья, казалось, со склонов гор камни готовы запрыгать дождем. В иное время пастухи потерпели-потерпели бы такое, потом объединились бы, и каков бы ни был Закир силач, пришлось бы ему плохо. Но в то лето люди были подавлены и напуганы событиями более важными, чем выходки какого-то изгоя. Следует добавить, что и Закир не во всем полагался на чистую удачу. На пастухов, которые судя по внешнему виду и повадкам, могли его отдубасить, или держали при себе крупных и злых собак, он никогда не нападал. Он выбирал тех, кто несомненно был слабее его, выглядел робким – и оставался безнаказанным. Пока не совершил единственной ошибки.
Дарда, безусловно, была слабее его. А вот насчет робости он заблуждался.
Левый берег Зифы был высок и каменист, но всякий, кому приходилось пасти стада в предгорьях, знал, где можно найти пологий спуск, чтобы благополучно напоить овец. Дарда, которая здесь жила, знала такие места лучше других. В тот день она оказалась у воды первой, и прочим, желавшим пройти тот же спуск, приходилось ждать. Они и ждали, не предпринимая попыток прогнать ее – так было принято. И она спокойно стояла, глядя, как пьют овцы. Домашний скот, как уже говорилось, был угоден Никкаль, и мог мутить воду сколько угодно.
Закир спустился не с той стороны, с которой проследовал бы кто-нибудь из притомившихся ожиданием пастухов. На присыпанный галькой речной мыс, где находилась Дарда с овцами, вела и другая тропа, но по ней не прошли бы ни овцы, ни козы. Наверное, ее проложили между скал такие же, как Закир, бродяги, которым непременно надо показать свою лихость, а тут девчонка со старой собакой, кто же их будет в расчет принимать, подходи и бери, а ежели кто наверху торчит, так пусть посмотрит, полюбуется, глаза поплющит! Он, кстати, успел уже выцедить полтыквы сикеры, и хотя нельзя сказать, чтоб Закир был пьян, желание покуражиться это обстоятельство существенно увеличило.
Джуха, помещавшаяся у ног хозяйки, насторожилась, когда чужой человек спустился по тропе. Зарычала, когда он приблизился к овцам. И бросилась, когда он схватил ягненка. Пастушей собаке не нужен приказ, она обучена охранять стадо от всякого, кто на него покусится. Офи недаром отправлял Дарду вместе с Джухой в горы. Он успел натаскать собаку. И случись эта история года на два раньше, вряд ли бы Закир решился на открытый грабеж. Но Джуха состарилась, отяжелела, половина зубов у нее выпала или стерлась. А Закир был очень силен. Джуха не смогла в прыжке добраться до его глотки и не сбила его на землю своей тяжестью – он пошатнулся, но устоял, и, напротив, сам перехватил собаку, поймав ее за шею. Джуха извивалась, силясь вцепиться ему в руки. Вгрызться до кости она уже не была способна, однако и задушить ее, как намеревался Закир, оказалось не так легко. Он все же извернулся, притиснув левой рукой голову собаки к груди, а другой извлек из-за пояса тяжелый кривой нож и трижды ударил.
Джуха так и не залаяла, но после второго удара тонко и слабо вскрикнула. Этот звук напоминал не визг старой собаки, а плач младенца. Но он сразу же стих. Седеющая шкура окрасилась кровью и труп собаки шмякнулся на прибрежные камни. Закир вытащил нож, отер его о шерсть Джухи и снова заткнул за пояс. Потом подхватил оставленного было ягненка, а следом за ним и второго.
Все это время Дарда стояла недвижно. Она растерялась, что бывало с ней крайне редко. Не то, чтоб она ожидала, будто кто-нибудь из наблюдавших за происходящим пастухов ей поможет. Никто никогда ей помогать не будет – это она усвоила очень хорошо. Но на нее никогда не нападали взрослые. Дети, подростки, ее ровесники – сколько угодно, а взрослые нет. Очевидно, они полагали это ниже своего достоинства. Офи не в счет, он имел право бить и ругать ее.
О разбойниках Дарда, разумеется, знала, но прежде никогда с ними не сталкивалась. И хотя она несколько лет посвятила тому, чтобы быть готовой к подобной встрече, на нее нашло некоторое оцепенение.
Правда, бродяга на нее лично не нападал и не угрожал ей. Он попросту не принимал ее во внимание. Но он убил Джуху! Джуху, единственную подругу Дарды. И ягнята, которых он уносил, были ее имуществом. Значит, он бил и грабил ее, Дарду.
Ярость заполнила ее. Такая ярость, какой она не испытывала прежде. По ее телу выступила испарина, лицо, и без того уродливое, исказила судорожная гримаса. Дарде хотелось кричать и бить, бить, пока противник не изойдет кровавыми лохмотьями…
И, однако, она не потеряла власти над рассудком. Этот человек, сознавала Дарда, в несколько раз сильнее ее. И если она просто так на него бросится, он поступит с ней, как с Джухой. И Дарда постаралась сдержаться. Она не знала, что подавляемая ярость становится только крепче.
– Пусти ягнят, – произнесла она.
Закир обернулся – не оттого, что он собирался как-то отвечать на этот призыв, а от неожиданности. Он и позабыл о присутствии девчонки-пастушки. Вид ее бродягу изрядно позабавил. Эта уродина, корчащая рожи, с косицами, торчащими как рога, могла бы превзойти шутов, развлекающих народ на сельских ярмарках. А голос, скрипящий, как несмазанное колесо! Он расхохотался, затем взвалил одного ягненка на плечи, второго засунул под мышку, и стал подниматься по тропе.
Овцы мекали, толпясь у воды. Наверху, над обрывом брехали собаки. Хозяева псов помалкивали. Спина Закира мелькала между скал, маня Дарду сдернуть с плеча лук и выстрелить.
Но она не сделала этого. Теперь она позволила ярости подчинить себя, и делала то, что ярость приказывала. А ярость приказывала не стрелять.
