– …Ах, вот она где, Аська! Тише! Она спит. Ну вот и хорошо! Пусть! – Мариша плотно прикрыла дверь.
«Я не сплю»,– хотела ответить ей Ася, но ничего не сказала, повернулась на бок и уже совсем сонно и облегченно решила, что не поедет в гостиницу. «Первая ночь в Москве»,– пробормотала она и, засыпая, почувствовала, как Настя подбадривающе потолкала ее в спину.
У Алексея Андреевича Крупени всю ночь болела печень. Он принял целых пять таблеток – не помогло. Он лежал и думал, какое было бы счастье страдать бессонницей, но чтобы ничего у тебя не болело. Просто лежать и думать, думать! Ни тебе звонков, ни визитеров, только ты со своими мыслями. Так ли уж часто мы бываем с ними наедине?
Но он хотел спать. Он бы уснул сейчас суток на трое, если б не проклятая боль… Не подавишь ты ее никаким усилием воли… А мысли, которые приходят вместе с болью, отнюдь не героические, а если честно, то не всегда и мужские, а слабые, беззащитные приходят мысли. Не то что страх смерти. Потому что нелепо бояться неизбежного. Жил и умер. Формула, в которой поправок не предвидится. Противно то, что о его болезни знают, что смерть еще когда, а печенью его играют, она уже в пасьянсе. Как карта. Когда боли не было, Крупеня не позволял себе об этом думать. Он говорил: «Не сметь!» – и грустные мысли уползали. Он даже знал – как. На брюхе. Как уползает от пристающего Пашки их кот. Уползает назад, не поднимаясь на лапы,– больно надо утруждать их. Так и мысли – отползают, не утруждая себя уйти насовсем. Нет, они тут, они рядом, но приказ «Не сметь!» знают. Дрессированные у Крупени были мысли. Вот когда болело – тут уж они вели себя нахально. Они не ползли, а ходили, и при этом на задних лапах. Опять же как их кот, когда, бахвалясь перед восхищенными гостями, он демонстрировал им свое белоснежно-пушистое брюхо, по которому небрежно, наискосок шла рыжина. «Галстук набок,– говорил Пашка.– Подгулявший интеллигент». Когда-то Крупеня даже хотел написать повесть о коте. Он был очень увлечен этой идеей, почему-то не сомневался, что это будет интересно, но как человек очень занятой и потому не имеющий права работать впустую, предварительно пришел обговорить это дело в издательстве. Просто утрясти тему. Знакомый редактор сразу двумя ладонями закрыл лицо. Крупеня не понял жеста, тем более что сквозь раздвинутые пальцы на него глядели грустные редакторовы глаза.
– Ты чего? – спросил Крупеня.
– Неужели не понятно, что я тебя оплакиваю! – застонал редактор.
– Не надо,– сказал Крупеня.– Я не люблю сырости.
Редактор шустро вскочил из-за стола и ринулся к ящичку, что стоял на шкафу.
– Это все – коты! – дурным голосом заорал он.– И кошки. Говорящие, думающие, сострадающие, презирающие. Коты-герои. Коты-шпионы. Твой – кто?
– Не ори,– сказал Крупеня.– Мой – просто кот. Но я все понял.
– Ты сидишь на золотом сундуке,– не унимался редактор.– Ты можешь все! Ты можешь написать повесть о комсомольцах на стройке, в школе, в селе! Мы ее у тебя оторвем с руками и ногами. Это надо – вот так! – И редактор ребром ладони приподнял подбородок. Это было убедительно.– Договор прямо сразу, ты мне только на пальцах объясни, про что будет повесть…
– Не будет повести,– сказал Крупеня.– Не суетись.
– Грубиян! – закричал редактор.– Нет тебе другого наименования.
– Ладно,– засмеялся Крупеня.– Кто с тобой спорит?
– Но не надо про кота,– захныкал редактор – тебя умоляю – не надо! Мне эти звери вот! – и снова ребром ладони провел по подбородку, и снова это выглядело вполне убедительно.
…Крупеня застонал. Болело, болело, болело… Ведь в чем была штука? Сейчас, когда всем было ясно, что ему из редакции надо уходить, вызрела и выкристаллизовалась формулировка: Крупеня отстал от времени и от коллектива не только в творческом, но и в интеллектуальном отношении. Это было обидно. Но, как человек честный с собой до конца, Крупеня понимал, что в этом есть правда. Только если быть абсолютно справедливым – не он отстал, а его перегнали. Это же разные вещи! А говорили именно «отстал». Даже не говорили – подразумевали. А вслух убеждали: «Разве можно вам, с вашей печенью, вариться в этом котле! Вам нужна спокойная работа в каком-нибудь тихом журнале…» Что он, печень не возьмет с собой в тихий журнал? Это все пасьянс, который раскладывает Вовочка. Ах, Вовочка, Вовочка! Железный человек с детской кличкой. Его так прозвала много лет тому назад уборщица их редакции. Она приходила к концу рабочего дня, маленькая, изящная старушка в шелковой косынке на закрученных тряпочками волосах. Литдамы и литдевицы стали убеждать ее в преимуществах бигуди.
– Да что вы, милые? – возмутилась Таисия Ивановна.– Железо в голову? Извините, я по старинке.
Она почему-то обиделась и пожаловалась Крупене – он тогда заведовал отделом.
– Я культурный человек,– сказала она.– Я больше их читала. Они понятия не имеют, кто такой Шелер Михайлов. Я не признаю железные бигуди. И не только их. Капроновые чулки тоже. Эту микронапористую обувь. Я не признаю столовые самообслуживания. Я никогда не носила никаких платочков на улице. У меня три шляпы – три! – летняя, осенняя и зимняя. У меня всегда открыты уши, никто теперь не знает, что уши украшают женщину, если они маленькие и у них изящная мочка. Раньше умели ценить детали. Пальцы. Мочку. Ямку на щеке. Родинку. Вы не можете это знать, вы родились уже при современной власти. Вам нужен вес. Большая тяжелая женщина. Чем больше, тем лучше.
Крупеня хохотал. У него от смеха уже тогда побаливало в боку.
Эта Таисия Ивановна из всех выделила Володю Царева. Он тогда только пришел после университета и работал в отделе у Крупени.
– У вас роскошная фамилия,– говорила Таисия, протирая его стол,– царская.
– Не то что у некоторых,– улыбался Крупеня.
– Да! – говорила Таисия.– У вас плебейская фамилия.
– У меня украинская фамилия,– оправдывался Крупеня.
– Это одно и то же,– отмахивалась Таисия.– Одно и то же, уверяю вас!
Они очень смеялись с Володей. Таисия не понимала, чему смеется Крупеня, Володю же она понимала во всем. Она ставила ему в стакан фиалки, подснежники, в кармане фартука приносила тщательно завернутые конфеты.
– Вы не удивляйтесь,– говорила она Крупене.– Он мне близок. Близок по духу. От него хорошо пахнет. Вы думаете, это пустяк? От мужчины должно пахнуть мужчиной. Это трудно объяснить. Но это не имеет никакого отношения к табаку или дешевому одеколону.
– Ладно, я его понюхаю,– пообещал Крупеня.
Таисия и стала называть Володю Царева Вовочкой. Когда ему звонили, а она брала трубку, она никогда не говорила, что Царева нет. Она шла из комнаты в комнату – искала. «Вовочка не у вас?», «Вовочка не заходил?» Она пришла провожать его на вокзал, когда он уезжал на три года за границу. Пришла в осенней шляпе, нарумяненная, с букетом цветов.
– Это ничего, что пока – Африка. (Все засмеялись.) Главное, вы сдвинули с места свою ладью.
Вовочка поцеловал ей руку. Когда он вернулся, Таисия уже не работала, но она пришла к нему специально, на этот раз в зимней шляпке и с букетиком астр. И снова он ей поцеловал руку. «Вас любит бог,– сказала она ему.– Вы будете большим человеком».
Старая Таисия как в воду глядела. Царев стал главным редактором. Но остался Вовочкой. Крупеня думал, что Царева будет это шокировать, но – ошибся. Вовочке нравился контраст между кличкой и должностью. Вовочка – а решительный и принципиальный, Вовочка – а смелый, Вовочка – а нетерпимый к врагам. И был в этой кличке оттенок демократической нежности. В основном же Вовочка был последовательным. Сначала Крупене как одному из его заместителей дали курировать менее важные отделы. Потом – так уж сложилось – и эти отделы забрали – печень! печень! Береги себя! – и оставили ему круг хозяйственных вопросов – командировки, фотоаппараты, квартиры. Дальнейшая забота о его печени выводила его прямо на улицу. Сейчас он стоял перед последней дверью. Сотрудники знали это и уже не шли к нему по серьезным поводам. Не все, конечно, Олег приходил. И Священная Корова, и кое-кто еще. Но их становилось ; все меньше. Действовал закон последней двери. Неумолимый закон. Жестокий закон. Обидный. Как-то он услышал, как о нем говорил в трубку Вовочка: «Алексей – мировой мужик… Но темноватый…» Почему-то самое обидное скрывалось именно в суффиксе. Был бы уж просто темный. А то – темный, но с некоторым отблеском образованности. Это имел в виду Вовочка? Или что другое?
Крупеня остро ощущал поверхностность своих знаний. Формально, конечно, у него, как и у всех, – высшее. Но ведь высшее – заочное. Невидимое простым! глазом. Серьезное самообразование стоит больше, но его тоже не было. Когда его Пашка вырос и пошел учиться в университет, Крупеня, радуясь за сына»! казнился, что столько времени провел на бестолковых! совещаниях, что десятки человекочасов просидел в истуканной позе члена президиума, что написал кучу заметок, передовиц, с готовыми шаблонными абзацами, но так и не написал ничего другого. Послушался истерика, бьющего себя по подбородку. Время, как вода, ушло в песок. Чего он боялся, когда отказывался от кино, от книги, от театра, а покорно плелся на вручение знамени какому-нибудь коммунальному тресту? Зачем он там был? И мотались бешеные стрелки времени, пока он служил этому чудищу – бюрократическому ритуалу. О если бы вернуть это время. Черт с ним, с Кафкой, которого он так и не смог понять. Просто отдать это время живому журналистскому делу. Как Олег. Как Священная Корова. Как эта новенькая в их редакции, Ася Михайлова. Был бы он просто хорошим журналистом, а не Зам. Главного, черта с два выпихивали бы его теперь из редакции. Он бы ушел сам от этого пахнущего мужчиной Вовочки. И пусть бы болела печень. Но тогда бы ждали, когда он выздоровеет, потому что было бы нужно его Перо. Сейчас его не ждут. И он сам, по дури, по наивности, выбрал этот путь. Нет, нет, он не думал о карьере. Это неправда! Он думал, что все это имеет значение – заседания, президиумы, конференции. Его сожрала форма без содержания. И выхолостила. Вконец! До больной печенки. Он хотел объяснить это сыну. Предостеречь его от опасности. Но для Пашки это не было опасностью. Он просто не понимал отца, когда тот объяснял ему, почему не успел прочесть Писарева. Почему не осилил «Братьев Карамазовых». Не понял Кафку? Что не понял, объясни?! Хорошо, пусть не понял. Но ты его почувствовал? Почувствовал, как ему страшно, как его сжимает? Нельзя быть гуманистом, не впитав всю боль, которую нам оставляет литература. И для коммуниста это важнее, чем для кого другого…
– Я по части ведения боя крепче,– отшучивался Крупеня.
– Я это понимаю,– отвечал Пашка.– Я ценю это у вашего поколения, но это разве все?
Крупеня знал, что не все. Знал и другое – заполнить пробелы уже не удастся. И надо доживать жизнь без Писарева и Достоевского. С одним умением воевать. Только бахвалиться этим нечего. Хотя это, пожалуй, единственное, что ему зачтется, когда положат его в конференцзале заострившимся носом кверху. Что бы там ни говорили, а ордена и медали на подушечке у него будут настоящие, добытые кровью. А остальное – дым. Жаль, черт возьми, жаль, что он не написал повесть о коте. Как великолепно он отползал на брюхе, как он сохранял свою белоснежную индивидуальность. Как брезгливо отходил он от ящика с песком, так до конца и не привыкнув, не примирившись с тем, что у него, красавца, могут быть такие вульгарные потребности. Тут на него, Крупеню, подействовала форма,– картотека «животной» литературы. Почему он тогда не спросил, много ли в картотеке было собак, слонов, кров? Интересно бы посмотреть…
К утру он задремал, а когда проснулся, дома уже никого не было. Он попил чаю, постоял у окна кухни – напротив строили новый дом, и ему нравилось на это
