палатка капитана охраны, которую тот великодушно отдал на разнос и поруганье. Джованни укрылся в углу палатки, в кресле, за бараньей ногой, которую поглощал с видимым наслаждением человека, остро сознающего, что избег смертельной опасности. Чезаре стоял поодаль, не пытаясь утихомирить разбушевавшегося Тилу. Он вполне разделял его негодование.
— Убить не убьешь, но с рук это ему не сойдет, — заверил Чезаре друга. — Надо разослать гонцов, оповестить городскую стражу, к утру в нашем распоряжении будет сотня мечей. И вот тогда…
— Тогда я отрублю его вероломную башку и насажу на пику на городской стене! — проревел Тила.
— Ну хорошо, если тебе так хочется, — успокаивающе сказал Чезаре. — Но это не станет возможным, пока перевес не окажется на нашей стороне.
— Чезаре прав, — подал голос Джованни из своего угла. — Сколько человек в гарнизоне крепости? Тридцать, сорок? Хорошо, возьмем для верности шестьдесят. У тебя должно быть как минимум вдвое больше, чтобы требовать переговоров.
— Ты знал? — Чезаре повернулся к нему. Возбуждение от недавнего приключения еще не улеглось, он был взбудоражен и по-странному весел, и сейчас ему не хотелось осторожничать.
При этом вопросе Тила круто развернулся и уставился на Джованни. Тот с невозмутимым видом обгрыз кость и отшвырнул ее в угол.
— Знать, конечно, не мог, — сказал он почти торжественно, явно довольный собой. — Но догадывался. Слишком внезапно пришло это приглашение на свадьбу, ведь мы все знаем, что тебя, друг мой Джанпаоло, родичи недолюбливают. К тому же свадьбы — издавна самый удобный предлог для бойни. Весь клан собирается в одном месте, все пьяны, охрана разбредается по борделям… Я не знал, что готовится заговор, но считал такой расклад вполне вероятным.
Тила разинул рот. В его взгляде, обращенном на щуплого товарища по науке, сквозило искреннее восхищение. Со стороны это выглядело очень забавно.
— Что ж, ты спас всем нам жизнь, — заметил Чезаре. — Если бы не твоя настороженность, я бы и сам наверняка прохлопал. А так держал ухо востро.
— И вытащил нас оттуда, — возразил Джованни. — Ты герой, Чезаре, а не я. Я лишь скромный…
— …служитель церкви, — закончили все трое в один голос и расхохотались.
Остаток ночи прошел в живом обсуждении дальнейших планов. Следующим утром в шесть вечера к городской ратуше Перуджи подъехала кавалькада из ста двадцати всадников. Тридцать из них были из свиты молодых людей, остальные — подданные Аталанты Бальони, узнавшие о дерзком мятеже ее сына и согласившиеся помочь Тиле призвать негодяя Грифонетто к ответу. О судьбе самой графини никто ничего не знал, подозревали, что собственный сын держит ее пленницей в замке — в любом случае, власть над Перуджей она потеряла. И горожане вовсе не горели желанием подчиниться тирану, захватившему эту власть столь вероломно.
Сто двадцать всадников простояли на дневном солнцепеке более часа, прежде чем со стороны крепости показалась другая кавалькада, менее внушительная, но также настроенная весьма серьезно. Возглавлял ее Грифонетто, скачущий на гнедом боевом жеребце, надменный и самоуверенный. Они с Тилой холодно поклонились друг другу посреди площади в окружении солдат и зевак. Толпа взволнованно загомонила при виде этого жеста, свидетельствовавшего о начале переговоров.
— Как думаешь, с какой вероятностью дойдет до свалки? — вполголоса спросил Чезаре у Джованни, который по такому торжественному случаю сменил своего мула на послушную молоденькую кобылу и гарцевал с ним рядом, немного поодаль от центра событий.
— Я бы дал два против трех, — ответил Джованни, и Чезаре покачал головой. Их людей больше, но люди Грифонетто лучше вооружены и составляют слаженный отряд. Исход драки, завяжись она сейчас прямо здесь, на улицах Перуджи, был не столь однозначен, как ему бы хотелось. — Стоило тебе послушать нас и уехать во Флоренцию, Джованни. Мы бы дали тебе сопровождение и…
— И я бы пропустил все самое интересное, — возразил тот. — Брось, Чезаре. Я не ты и даже не Тила, мне не быть воином, я еще насижусь вдоволь за толстыми стенами. Дай хоть немного поглазеть на жизнь вблизи. А к тому же, — добавил он, хитро подмигнув, — маэстро Макиавелли наверняка будет интересно выслушать полный отчет об этой интриге из моих уст.
Чезаре усмехнулся. Да уж, дружба дружбой, а в таких делах у каждого свой интерес. Вот и он, сын Папы, кардинал Валенсии, Чезаре Борджиа… что он делает здесь?
— Я даю тебе шанс, негодяй! — прогремел над ними трубный голос Тилы. — В память кузины Лавины и кузена Торино, во имя твоей матери, которую ты бесчестишь своим вероломством. У меня больше людей, жители Перуджи оскорблены твоим предательством, я могу уничтожить тебя, как мошку — но во имя нашей общей крови даю тебе шанс. Сразись со мной в честном поединке, смой хоть часть позора, который навлек на себя. И тогда, если ты победишь, — добавил Тила, оскалив желтые зубы, — добрые жители Перуджи вынуждены будут признать, что ты овладел их городом по праву. Ибо на все воля Господня!
Толпа одобрительно загомонила. Джованни опустил голову, пряча довольную улыбку. Это была его идея, его речь, отрепетированная ими за ночь и исполненная Тилой с похвальным усердием. Ордалии давно отменили, но народ по-прежнему придавал честному поединку большее значение, нежели папским буллам. В то же время присутствие здесь двух кардиналов, один из которых был сыном самого Папы Александра VI, придавала происходящему особый вес и как бы благословляло поединок не только народной волей, но и волей святой матери церкви. В таких условиях Грифонетто Бальони просто не мог отклонить вызов кузена. На площади воцарилась тишина в ожидании его ответа. Тила снова ухмыльнулся, спрыгнул с коня наземь и обнажил свой боевой топор. Чезаре не раз видал, как он разрубал этим топором здоровенные бычьи туши. Пожалуй, Тила был единственным из всех, кого знал Чезаре, кто мог потягаться с ним в силе. Разумеется, безо всякого шанса на успех, но Чезаре порой поддавался ему, чтобы не вызывать лишних подозрений. И победы над ним, и поражения Тила принимал с одинаковым благодушием, за что Чезаре его и любил.
— А сейчас какие шансы у нашего Тилы? — спросил он Джованни, и тот с притворной задумчивостью потер подбородок.
— Хм, дай-ка прикинуть… Сто к одному? Не в пользу бедняги Грифонетто, разумеется. О-о, смотри, смотри, я прав.
Действительно, все закончилось на удивление быстро. Грифонетто Бальони не был худосочным, но мощи и ярости Тилы мог противопоставить лишь свою изворотливость и склонность к подлости. Это, случается, приносит победы на поле брани, но редко спасает в битвах один на один. Тила наступал на противника, нагнув голову и вращая над ней боевым топором, и Грифонетто оставалось лишь уворачиваться, шарахаясь от широкого лезвия, сверкающего на солнце. В какое-то мгновение он от отчаяния осмелел и кинулся в атаку: его меч скрестился с клинком топора, жалобно задрожав и едва не переломившись надвое.
Чезаре с жадностью следил за сражением, жалея, что не может принять в нем участие — и не только оттого, что ордалия священна, в нее нельзя вмешиваться никому, но и оттого, что он был сыном Папы. Лишь благодаря его действиям в замке сражение, разворачивающееся сейчас на его глазах, стало возможным, но та заварушка стала, вероятно, последним подобным приключением для него. И от сознания этого Чезаре хотелось завопить во все горло, обнажить меч и кинуться Тиле на подмогу.
Тот, впрочем, справился и сам. Площадь вновь огласилась звоном скрестившегося железа: удар, другой, третий. А потом раздался ужасный хруст ломающихся костей, и Грифонетто, хрипя и булькая кровью, кулем рухнул наземь к ногам своего кузена. Перуджа приветствовала победителя воем, показавшим, что здесь еще не забыты времена, когда чернь упивалась зрелищем гладиаторских боев. Тила вскинул топор над головой и победно заревел. Толпа вторила ему в полном экстазе.
— Славно! — крикнул Джованни Медичи, аплодируя вместе со всеми. — Я не знаю, что ты сотворил там, в той комнате, Чезаре, с дверью. Но что бы оно ни было, это сделало нашего друга Джанпаоло тираном Перуджи! Браво, Бальони! Браво, Борджиа!
Чезаре аплодировал тоже, стараясь отделаться от странного чувства, вызванного в нем этими словами. Это был страх — он впервые раскрыл перед кем-то, кроме членов семьи, свою тайну; и это была гордость — потому что, в самом деле, он смог; и еще удивление, потому что Чезаре осознал, что теперь город сполна принадлежит его горластому другу, лишь когда Джованни озвучил это. Но сильнее всего
