Я поднялась с места, но тотчас прозвучал его взволнованный голос:
– Пилар! Оставайся на месте!
И я повиновалась.
– Пусть Великая Мать вдохновит меня, – продолжал он. – Пусть музыка сегодня станет моей молитвой.
И начал играть «Аве Мария». Было часов шесть, наступало время «Ангелуса» «Вечерняя католическая молитва. – Прим. перев.», время, когда свет и тьма перемешиваются. Звуки органа гулко разносились по пустой церкви, проникая, казалось, в древние камни ее стен, перемешиваясь с духом легенд и жаром молитв, окутывавших статуи святых. Я закрыла глаза, чтобы музыка проникла мне в самую душу, смыла с нее страх и чувство вины, внушила мне, что я – лучше, чем думала, сильней, чем считала себя.
Я испытывала неистовое желание помолиться, и с тех пор, как я свернула с дороги веры, такое со мной было впервые. Я по-прежнему сидела на скамейке, но душа моя преклонила колени перед Богоматерью, простерлась у ног женщины, которая сказала:
«да»
Хотя могла бы сказать «нет», и тогда ангел отыскал бы другую, и ее отказ вовсе не был бы в глазах Господа грехом, потому что Господь знает всю меру слабости детей Своих. Но она сказала?
«да будет воля Твоя»
Хотя сознавала, что вместе со словами ангела получает страдания и муки выбранной ею судьбы; хотя глазами души уже могла различить, как сын ее возлюбленный покидает отчий дом, как люди идут за ним следом, а потом отрекаются от него, но она сказала «да будет воля Твоя»
Хотя в самый высший, самый священный в жизни каждой женщины миг она должна была оказаться в хлеву и родить в окружении скотов, ибо так заповедано было Писанием,
«да будет воля Твоя»
Хотя когда в смятении она отыскивала своего мальчика на улицах, то нашла его в храме. И он попросил не мешать ему, потому что ему нужно выполнить иные обязательства, исполнить иной долг,
«да будет воля Твоя»
Хотя знала, что до конца дней его будет искать сына, и клинок страдания навсегда останется в ее сердце, и ежеминутно будет она трепетать за его жизнь, ибо она – под угрозой, а он преследуем и гоним,
«да будет воля Твоя»
Хотя, встретив его в толпе, она не сумеет приблизиться к нему,
«да будет воля Твоя»
Хотя, когда она попросила кого-то сообщить ему, что она – здесь, он, указав рукою своей на учеников своих, велел передать ей: «вот матерь моя и братья мои»,
«да будет воля Твоя»
Хотя, когда все было кончено и все бежали прочь, у подножья креста, снося насмешки врагов и трусость друзей, остались только она, да еще другая женщина, да один ученик,
«да будет воля Твоя»
Господи, да будет воля Твоя. Ибо Тебе ведомо, сколь слабы сердца детей Твоих, и на каждого Ты взваливаешь лишь то бремя, которое ему по силам нести. Ибо Ты понимаешь мою любовь, потому что это – то единственное, что в самом деле принадлежит мне, то единственное, что смогу я взять с собой в иную жизнь. Господи, сделай так, чтобы она сохранила отвагу и чистоту, чтобы сумела выжить и обойти все ловушки и капканы, расставленные ей миром, не свалиться в пропасти его и бездны.
Звуки органа замерли, и солнце скрылось за вершинами гор, – это произошло разом, будто повиновалось движению одной и той же Руки. Музыка и впрямь стала его молитвой, и молитва его была услышана. Я открыла глаза – церковь была погружена во тьму, и лишь одна-единственная свеча горела перед образом Девы.
И вот я услышала его приближающиеся шаги. Свет одинокой свечи озарил мои слезы и мою улыбку – она, хоть и не была так прекрасна, как улыбка Девы, показывала, что сердце мое живо.
Он смотрел на меня, я – на него. Моя рука стала искать и нашла его руку. Я почувствовала, что теперь его сердце забилось чаще – я почти слышала глухие удары, ведь мы стояли в тишине и молчании.
Но моя душа была покойна и сердце – умиротворено.
Я сжала его руку, он обнял меня. Не могу сказать, как долго оставались мы у подножья статуи, не знаю, сколько это длилось, – время замерло.
Дева смотрела на нас. Юная крестьянка, сказавшая своей судьбе «да». Женщина, согласившаяся выносить во чреве сына Бога, а в сердце – любовь к Богине. Она способна понять нас.
Я ни о чем не хотела его спрашивать. Мгновений, проведенных Б церкви, с лихвой хватило, чтобы придать смысл нашей поездке. Четырех дней, проведенных с ним, с лихвой хватило, чтобы этот год, не отмеченный ничем существенным, стал значителен и важен.
И потому я ни о чем не спрашивала его. Взявшись за руки, мы вышли из церкви, вернулись в нашу комнату. Голова у меня шла кругом – семинария, Великая Мать, встреча, которая должна состояться у него с кем-то сегодня вечером.
И тогда я осознала: и он, и я хотим вверить наши души единой судьбе, однако существует семинария во Франции и университет в Сарагосе. Сердце мое сжалось. Я поглядела на средневековые домики, на колодец, у которого сидели мы прошлой ночью. Мне припомнилась молчаливая печаль Другой женщины – той, кем я была еще так недавно.
«Боже, Ты видишь – я пытаюсь воскресить мою прежнюю веру. Не покидай, не оставляй меня, раз уж случилась со мной такая история», – взмолилась я, отгоняя страх.
Он спал недолго, и я проснулась, глядя в черный провал окна. Потом мы заснули снова, проснулись, поужинали с нашими неразговорчивыми хозяевами, и он попросил у них ключ от дома.
– Сегодня мы вернемся поздно, – сказал он хозяйке.
– Молодым надо развлечься, – кивнула та. – И провести праздники как можно лучше.
– Я должна спросить кое о чем, – сказала я, когда мы садились в машину. – Не хотела, но ничего не могу с собой поделать.
– О семинарии?
– Да. Я не понимаю, – ответила я, а сама подумала: «Хотя теперь это не имеет никакого значения».
– Я всегда тебя любил, – начал он. – У меня были другие женщины, но любил я только тебя. Я постоянно носил с собой ладанку, надеясь, что когда-нибудь верну ее тебе, что наберусь храбрости и скажу: «Я люблю тебя». Какой бы дорогой ни шел я в мире, она непременно приводила меня к тебе. Я писал тебе и со страхом вскрывал каждый конверт, надписанный твоей рукой, – ведь любое из ответных писем могло принести мне весть о том, что ты встретила другого. Именно тогда я услышал призыв сферы духовного. А точнее сказать – я откликнулся на этот зов, потому что он присутствовал во мне – как и в тебе – с детства. Я понял, что Бог занимает слишком важное место в моей жизни и что мне не знать счастья, если не буду следовать моему призванию. Лик Христа я узнавал в чертах каждого из тех бедняков, что встречались мне в мире, и я не мог не видеть Его.
Он замолчал, а я решила не торопить его.
Через двадцать минут он затормозил, и мы вышли из машины.
– Мы в Лурде, – сказал он. – Тебе бы повидать все это летом.
А сейчас я видела безлюдные улицы, закрытые магазины, стальные решетки перед подъездами гостиниц.
– Летом здесь бывает шесть миллионов приезжих, – с воодушевлением продолжал он.
– Не знаю, как тут летом, а сейчас он напоминает город-призрак.
Мы перешли мост. Одна из створок исполинских железных ворот – с фигурами ангелов по бокам – была открыта. И мы вошли.
– Расскажи, что было дальше, – попросила я, хотя совсем недавно решила не настаивать на продолжении. – Расскажи, как узнается лик Христа на лицах людей.
Но тотчас поняла – он не хочет продолжать рассказ. Быть может, теперь не время и здесь не место. Но если уж начал, должен завершить.
Мы зашагали по просторному проспекту, по обе стороны которого тянулись заснеженные поля. В глубине вырисовывался силуэт собора.
– Расскажи, – повторила я.
– Да ты уже все знаешь. Я поступил в семинарию. Еще на первом году я попросил, чтобы Господь помог мне превратить мою любовь к тебе в любовь ко всему человечеству. На втором курсе я понял, что молитва моя услышана. На третьем – как ни тосковал я, возникла непреложная уверенность, что моя любовь мало-помалу переплавляется в милосердие, в молитву, в помощь всем, кто в ней нуждается.
– Зачем же ты снова отыскал меня? Зачем снова разжег во мне это пламя? Зачем рассказал об изгнании Другой и открыл мне глаза на то, как нелепо и убого я живу?
Голос мой дрожал, слова путались. С каждым мгновением он был все ближе к семинарии и все дальше от меня.
– Зачем вернулся? Зачем лишь сегодня рассказал мне эту историю – ведь ты видел, что я начинаю любить тебя?!
– То, что я скажу, покажется тебе глупостью, – отвечал он, чуть помедлив.
– Не покажется! Я больше не боюсь быть смешной. И научил меня этому ты.
– Два месяца назад мой духовный руководитель попросил, чтобы я вместе с ним съездил к одной женщине – она умирала и собиралась завещать нашей семинарии все свое имущество. Мой наставник должен был составить его опись. Она жила в Сент-Савене.
Собор был уже совсем недалеко. Я подсознательно чувствовала: как только мы дойдем до него, разговор прекратится.
– Не останавливайся, – попросила я. – Я заслужила объяснение.
– Я помню ту минуту, когда вошел в ее дом. Окна выходили на Пиренеи, и солнце, казавшееся еще ослепительней от блеска снега, заливало все вокруг. Я занялся было описью, но очень скоро вынужден был остановиться. Дело в том, что вкусы покойной в точности совпадали с моими – она покупала те же диски, что и я, слушала ту же музыку, которую слушал бы и я, разглядывая этот пейзаж за окном. На полках было много книг – кое-какие из них я читал, а другие с удовольствием бы прочел. И мебель, и картины, и всякие мелочи, разбросанные по комнатам, – все было таким, словно я сам их выбирал. И с того дня я уже
