— Ну, что же ты молчишь, герой? Или тебе язык откусили в порыве страсти? — он всмотрелся мне в лицо и с сожалением покачал головой. — Боги, да у тебя последние мозги в чресла ушли! Ты думаешь, что я пришел сюда вступаться за поруганную честь сестры? Будто мне есть дело до ваших забав! Ответь мне: ты потрудился узнать хоть что-нибудь о своей возлюбленной, кроме того, как она выглядит обнаженной в лунном свете? Впрочем, это был риторический вопрос. На тот маловероятный случай, если хоть крупица ума случайно застряла у тебя в голове, я расскажу тебе кое-что. Раз в девять лет у нас проводится обряд в честь Великой Богини-Матери — самый главный праздник в году. Он длится несколько дней, в нем участвуют все мужчины и женщины острова, способные покинуть свои жилища. По традиции главной жрицей в этом обряде является женщина из царствующего дома. Однажды, много лет назад, такой женщины не нашлось. Единственная дочь овдовевшего правителя сбежала с острова вместе со своим возлюбленным — говорят, он был финикийским торговцем, — и некому было провести ритуал. На остров обрушилась страшная беда — из моря поднялась огнедышащая гора, черные тучи из пыли и пепла закрыли солнце, земля дрожала у людей под ногами. Многие, очень многие погибли тогда. С тех пор порядок ни разу не нарушался. Ты понял, для чего я тебе об этом говорю?
— Верховной жрицей должна быть Пасифая, но она…
— Да.
— Поэтому единственная, кто остается — Ариадна?
— Именно. У нее есть младшая сестра, но она еще совсем кроха, поэтому ее в расчет можно не брать.
— Значит…
— Значит, Минос никогда не отпустит свою дочь с острова по доброй воле. А ты не только во всеуслышание заявил, что собираешься получить свободу и вернуться домой, но и милуешься с Ариадной чуть ли не на глазах у всего дворца. К тому же ты практически перестал спать, и я все время жду, когда ты заснешь прямо на бревне и, сверзившись оттуда, свернешь себе шею. Это решило бы сразу кучу проблем, но я сдуру пообещал приглядеть за тем, чтобы ничего такого не случилось.
Я сам не заметил, как уселся обратно на скамью и сжал гудящую голову руками. Ну и кретин! Вот это влип так влип — как муха в горшок с медом. Что же теперь делать-то? Кое в чем Астерий прав — трезво соображать у меня сейчас вряд ли получится. Я поднял на него глаза — боюсь, в них слишком ясно читалась растерянность.
— Послушай, — голос Астерия звучал ровно и почти безжизненно. — Ты мог бы выиграть состязания, получить свободу и остаться здесь. Трон тебе, конечно, не светит, все-таки у Миноса есть еще сыновья, но титул военачальника — вполне. Дом вам выстроим, молодая жена детей нарожает, кругом почет и уважение, а?
— Но я… я… Я не могу! У моего отца больше нет наследников, и если я не вернусь, трон захватят Паллантиды. Тогда отцу придется провести остаток своих дней в изгнании — это в лучшем случае.
— Крит станет военным союзником Афин. Если захочешь, ты сам поведешь войска на помощь Эгею.
— Астерий, к тому времени, как призыв о помощи достигнет берегов Крита, может быть уже поздно! Нет, я не могу остаться, не уговаривай меня.
— Тогда уезжай один. Оставь Ариадну здесь и уезжай.
Пугливая доверчивость маленького зверька. Ладошка, лежащая у меня на груди, похожа на птичку: шевельнись неловко — вспорхнет и поминай как звали. Темные, ночные глаза, пьющие лунный свет. Нет, любовь не сковывает меня цепями, и Эрот не стянул концы своей повязки у меня на затылке, но долг за спиной лязгает бронзовым щитом.
— Послушай, я же поклялся забрать ее с собой. Да и Афродита может разгневаться, что я пренебрегаю ее дарами.
— А эта… мммм… здесь с какого боку?
— Ну, перед отъездом сюда мне оракулом было велено воззвать к Киприде, прося помощи и покровительства. Возможно, Ариадна не полюбила бы меня, если бы не вмешательство богини, и…
Я замолкаю и гляжу на серебряный кубок с вином, который в руках Астерия медленно, но верно перестает быть кубком, превращаясь в бесформенный комок металла. Вино тяжелыми каплями стекает на землю жертвой Зевсу-Гостеприимцу.
— Тогда наш разговор не имеет смысла. Пусть все идет как идет — пока. Но ты… — разжав пальцы и выронив то, что было кубком, он нависает надо мной, как скала над морем. Мою попытку встать пресекает рука на плече. Очень тяжелая рука. — Запомни две вещи. Первая — ночи ты будешь проводить под крышей и под надзором. Ариадне придется любоваться луной в одиночестве. Вторая — ночевать будешь в моих комнатах, так мне будет легче за тобой присматривать. По крайней мере, это решит проблему змей в постели.
— Но что скажет об этом Минос, когда узнает?
— Сегодня отец отправляется к горе Дикте, дабы по обычаю совершить жертвоприношения и обряды в Идской пещере, и вернется только накануне игр, когда предпринимать что-то будет уже поздно. Ему останется только ждать окончания состязаний, а уж каким будет их исход — зависит от тебя, хотя, конечно, могут вмешаться люди, боги и слепой случай.
— А… твоя сестра?
— С Ариадной я сам поговорю. Вечером соберешь вещи, я пришлю кого-нибудь, кто тебя проводит. А сейчас — на тренировку, живо! И если ты не успел позавтракать, то это не мои проблемы.
По дороге на стадион, глядя в напряженно выпрямленную спину идущего впереди Астерия, мне почему-то нестерпимо хотелось догнать его, положить руку на плечо и шепнуть, что все будет в порядке. Вот только я сам себе не верил.
День то тянулся медленно и неспешно, как песня аэда о богах и героях, то срывался в бешеный галоп, как тот же аэд, удирающий от разъяренной толпы, не оценившей поэтического таланта. Мышцы деревенеют от усилий — это я в сотый раз подтягиваюсь на брусьях, врытых в песок. Если не удастся как следует оттолкнуться для прыжка, то нужно повиснуть у быка на рогах и держаться, пока «ловцы» не помогут тебе. Если сумеют. Глаза щиплет от пота — какое привычное ощущение. От загонов доносятся крики, сейчас двери откроют, и… но к зверю Астерий меня не подпускает, хмуро буркнув, чтобы я шел к бревну — мол, там мне самое место. Отхожу в сторону и смотрю, как, один за другим, мои спутники пробуют исполнить «бычий танец». У двоих получается более-менее сносно, хотя полный круг им выстоять не удалось, остальные либо промахиваются мимо спины животного, либо просто не могут прыгнуть как следует. Бык пренебрежительно фыркает, как будто смеется — вот скотина! Наш наставник в тысячный раз объясняет, поправляет, указывает на ошибки, а мне кажется, что мой взгляд намертво приклеился к нему.
Лучше всего «бычья пляска» выглядит в исполнении девушек. Контраст дикой мощи и силы с утонченной хрупкостью радует глаз истинного ценителя. Гибкая фигурка под мелодичный звон колокольчиков, по традиции вплетенных в волосы, ласточкой взмывает над двумя серпами крашенных охрой рогов и, пушинкой приземляясь на спину зверю, начинает завораживающий танец жизни и смерти… Нет, сам я этого не видел, конечно. Местные знатоки рассказывали, мечтательно закатывая глаза и цокая языками. Но почему-то я абсолютно уверен, что ни одна, даже самая прекрасная девушка, уже не потрясет мое воображение. Не после того, как я видел пляску Астерия.
Хрупкостью он, конечно, похвастаться не может — мощные пласты мышц вызовут зависть у иного быка. Нет в нем ни сверхъестественной гибкости, ни воздушной легкости… но на спине беснующегося чудовища он выглядит воплощением изначального хаоса, излучая абсолютную власть. Божество, смеющееся над попытками мира встать на дыбы, упивающееся игрой с небытием, у которого изначально нет шансов на победу. Правда, небытие никогда не сдается — у него в запасе целая вечность, чтобы однажды бог почувствовал на своем лице его смрадное дыхание… Тьфу ты! Что за поэтическая дурь? Астерий, будто почувствовав мое смятение, обернулся, тряхнул головой — тоже глупые мысли покоя не дают? — и решительно взмахнул рукой в сторону трибун.
Все, кто был на арене, расступились в стороны, и бронзовое тело, выгнувшись натянутым луком, уже знакомым движением взлетело в воздух. Бык, почувствовав на спине раздражающую тяжесть, всхрапнул и рванулся вперед, разбрасывая песок из-под копыт. И тут Астерий сделал совершенно дикую вещь — присел на корточки, будто находился на травке в саду, и с размаху хлопнул зверя по шее. Оскорбленный рев, раздавшийся вслед за этим, сделал бы честь
