— Добрый день.
Господин Коэн обернулся и протянул руку:
— Господин Мюлер?
— Называйте меня Джеймсом, — ответил преподобный. Он всегда делал так в тех случаях, когда собеседник опускал его титул. — Или, если пожелаете, преподобным Мюлером.
— Якоб Коэн, — представился попутчик, и они обменялись рукопожатием. — Я еду в Стамбул.
— В таком случае, — улыбнулся Джеймс, — могу уверить вас, что вы не ошиблись судном.
Господин Коэн сносно говорил по-английски, по-французски и даже владел начатками русского. Но после того, как они перепробовали все доступные им языки, было решено остановиться на турецком. Господин Коэн распаковывал вещи, а Джеймс уселся за стол в углу каюты, и они заговорили о том, кто куда едет. Предположение, что господин Коэн направляется в Стамбул в качестве коммерсанта, подтвердилось. Он торговал коврами и намеревался избавиться от излишков товара, залежавшегося на складе. Хотя Констанца больше не находилась под контролем империи, Стамбул многое значил для экономики региона. В особенности в том, что касалось торговли текстилем, пояснил Якоб. Да и коренные жители Констанцы, и русские, так же как и остальные европейцы, порой покупали восточные ковры, но самые изысканные изделия легче было продать в Стамбуле, — по крайней мере, он надеялся на это.
Преподобный Мюлер был приятно удивлен, обнаружив в господине Коэне куда более знающего и словоохотливого собеседника, чем казалось на первый взгляд. Большую часть юности господин Коэн провел в путешествиях по Центральной Азии и Ближнему Востоку: в наследство ему досталась лишь крошечная сумма, однако он очень умело распорядился ею. Он объехал десятки стран, был начитан и подкован в различных областях знаний ничуть не хуже преподавателей Робертс-колледжа, хотя формально его образование закончилось в тринадцать лет. Они продолжили бы беседу и после обеда, если бы на господина Коэна вдруг не накатила тошнота. Он бросился к умывальнику, принялся многословно извиняться и объяснил, что страдает от морской болезни, потом замахал руками, отклоняя предложенную помощь, и сказал, что лучшее лекарство — полежать, пока море не успокоится.
Джеймс воспользовался случаем и пошел в библиотеку написать пару писем. Когда незадолго до ужина он вернулся в каюту, господин Коэн лежал на верхней койке, повернувшись спиной к двери. В каюте остро пахло потом и рвотой. Джеймс подошел к койке, положил руку на плечо господина Коэна и тихонечко позвал:
— Господин Коэн, с возвращением в мир живых.
— Господин Мюлер, — пробормотал тот, перекатываясь на спину.
— Джеймс, — поправил его преподобный, — или преподобный Мюлер, если угодно.
Якоб моргнул и сглотнул.
— Простите.
— Не стоит, — ответил Джеймс и присел на нижнюю койку. — Не стоит. Как вы себя чувствуете?
— Лучше.
— Приятно слышать.
Пока они говорили, Джеймс снял туфли и надел свежие брюки.
— Который час? — спросил господин Коэн.
— Ровно семь, — сказал Джеймс, вынимая карманные часы, чтобы удостовериться. — Ужин через полчаса.
Джеймс наскоро помыл руки, сполоснул лицо и оглядел себя в зеркало.
— Я собирался пойти пораньше и занять столик, — сказал он, надевая сюртук. — Если решите присоединиться, я с удовольствием подожду вас.
Якоб с некоторым усилием сел и свесил ноги с кровати — ему пришлось слегка нагнуться, чтобы не ударяться затылком о потолок. Нижняя сорочка и мятые брюки делали его похожим на цыгана. Картину дополняли взлохмаченные волосы и яркий блеск голубых глаз.
— Да, — сказал он, потирая лицо. — Хорошо. Благодарю вас.
Якоб осторожно спустился по металлической лесенке и подошел к зеркалу. Начало было не слишком многообещающим, но после необходимых гигиенических процедур и переодевания он приобрел вполне приличный вид, по крайней мере для путешественника. Отношение к завтракам и обедам на корабле было не слишком серьезным, зато вечерней трапезе уделялось особое внимание. Судно было не первоклассным, поэтому фраков, смокингов, блеска изумрудных брошей и мерцания хрустальных канделябров в обеденном зале не наблюдалось. Зато похрустывали белоснежные скатерти, что в сочетании с красной обивкой кресел и изобретательностью шеф-повара делало ужины весьма приятными.
Джеймс и Якоб провели первый вечер за рассказами о своих путешествиях. И хотя всякому понятно, что миссионер и торговец коврами должны вращаться в разных кругах, Джеймс все же был потрясен тем, насколько отличались их истории. Он столько раз бывал в Ширазе, но ни разу не столкнулся ни с гадалкой, ни с профессиональным вором, а судя по рассказам Якоба, город был просто-таки наводнен ими. В свою очередь, Якобу никогда не доводилось обедать с главой государства или с послом. Правда, он беспрестанно упоминал о своем близком знакомстве с Монсефом Барком-беем в то время, когда тот был османским губернатором в Констанце. То, насколько несхожими были их жизненные пути, не только не мешало разговору, а, наоборот, добавляло интереса. После обеда они прошли в курительную комнату и за бутылкой портвейна проговорили допоздна.
Джеймса поразило, сколько его спутник знал о тканях. Он мог заметить любой дефект материи, находясь на другом конце комнаты, а сколько он мог рассказать о ковроделии — ни один лавочник с Капалы-Чарши не сравнился бы с ним. Но его истинным призванием была торговля. Хотя его товары были надежно укрыты в корабельном трюме и показать их было невозможно, Якоб так красочно расписывал яркие цвета, узоры, элегантность и тонкость выделки, что не один пассажир был очарован его красноречием и оплатил товар авансом. Даже Джеймс, который умел не поддаваться искушениям и изрядно поиздержался за время, проведенное в Ялте, заплатил десять процентов вперед за прекрасный пурпурный с белым ковер хереке, который, по словам Якоба, так замечательно украсит его кабинет.
Завязавшиеся между ними отношения наилучшим образом подтверждали, что свободное время и отсутствие других развлечений, кроме беседы, способствуют зарождению дружбы, как бы велики ни были различия в положении и происхождении. Такого Джеймс не помнил со студенческой юности. Конечно же, он поделился с Якобом далеко не всеми своими секретами, но уже через несколько дней рассказал о смерти отца, о самых унизительных моментах нью-хейвенской жизни и о тех событиях, которые привели его в семинарию. В свою очередь, Якоб не стал скрывать горькие подробности своей юности, трагическую историю смерти первой жены и второй брак, заключенный без любви. Но до самой последней ночи путешествия он и словом не обмолвился о своей дочери Элеоноре.
Последний день плавания совпал с Рождеством 1885 года. Они отметили праздник последней бутылкой портвейна из запасов преподобного Мюлера и остатками табачного запаса Якоба. Было уже очень поздно, скорее раннее утро, чем глубокая ночь, все разошлись. Курительная комната была в их полном распоряжении. Над головой вились синеватые кольца табачного дыма, через которые с трудом проглядывали только самые яркие звезды.
— Я хотел бы, — начал Якоб, усаживаясь поудобнее, — спросить вашего совета.
— Конечно, — ответил Джеймс, скрестил вытянутые ноги и откинулся на спинку кресла.
— Речь идет о моей дочери.
— Да, помню, вы упоминали о ней. Элеонор, так ее зовут?
— Элеонора.
Якоб помолчал, сосредоточенно глядя на чашку трубки.
— Я упоминал о ней, — сказал он. — Но никогда не рассказывал.
Джеймс пригубил портвейн и приподнял брови.
— Элеонора… — Якоб помедлил, но глаз на преподобного так и не поднял. — Если бы вы встретились с ней, вы бы сразу все поняли. Она — гений, вундеркинд. Не знаю, какое слово подобрать.
Преподобный Мюлер наклонился вперед и уперся локтями в колени. Ему случалось встречать детей, которых считали исключительно одаренными. Тех, кто рано научился читать, мог решать в уме сложные задачи или с легкостью учил иностранные языки. Феномен представлял некоторый интерес, в том числе и профессиональный, он частенько подумывал, не собрать ли под одной обложкой жизнеописания
